Постигая искусство прощения... - [9]

Тридцатое воспоминание. Двадцать пять лет.

Мы так и жили втроем в одной комнате. Отец уходить не хотел. Дать ключи от дачи или своей комнаты не желал тоже.

— Или мы живем все трое, или полный разрыв, — сказал он.

— Если ты ставишь вопрос так, то полный разрыв, — пришлось ответить мне.

— Хорошо, я уйду, — отвечал он. — Мне надо собрать вещи.

Вот уже год он никак не мог этим заняться.

Я пошла в храм посоветоваться со священником. Он сказал, что не видит другого выхода, как вывезти вещи отца в его комнату, поставить на дверь новый замок, а самим после этого, не впуская его к себе, постараться, лучше по телефону, объяснить ему, что мы его не бросаем, будем заботиться, но вместе жить больше не станем. Ну, и благословил на это.

Так мы и сделали. Дождались лета. Когда отец уехал на дачу, собрали его вещи, часть мебели и то, что он мог претендовать назвать своим, отвезли в его комнату, взломали там дверь, сбросили все и стали, наконец, жить по-человечески. Через знакомых известили отца о своем решении и поступке. Он не нагрянул, как мы боялись, даже не позвонил.

Спустя месяц нам пришло письмо. Отец писал, что мы его обделили, что в доме гораздо больше вещей и, поскольку мама не оставила завещания, то ее доля имущества при наследовании делится пополам, ну а вторая половина итак принадлежит ему. Посему он требует, чтобы мы продали книги, оставшуюся мебель, все — включая мамину одежду и перевели ему на счет три четверти денег, в противном случае он подает на нас в суд. А в конце — PS — шло замечание: что же вы такие плохие, ребята, украли ведь вы у меня сберкнижку на предъявителя — ай-ай-ай, нехорошо… Не забудьте и положенную на нее мне на похороны тысячу вернуть в целости и сохранности. Книжку мы не крали, вещи продавать не стали, все последующие письма отца, не прочитывая, разрывали и выбрасывали.

Тридцать первое воспоминание. Двадцать шесть лет.

Каждую ночь мне снится один и тот же сон. Аптечный прилавок, отец, за моей спиной пятилетний сын. Сын только что родился, рядом с ним полугодовалые дети кажутся слишком большими. А этот — вообще гигант. Мне все время кажется, что в этом кошмаре заложен какой-то смысл, который мне надо разгадать. Но он ускользает все время, уходит, мучает меня.

Знакомые отца сообщают, что он продал дачу, поскольку собирается умирать и не хочет ее никому оставлять. Дом жалко, насчет того, что отец помирает, я не верю. С ним это случается каждый год, с моего рождения.

Рассказывают, однако, что он ездит по всей стране, останавливается у своих многочисленных детей. Каждую неделю я узнаю о том, что еще в какой-то точке Советского Союза у меня есть брат или сестра. Мне становится ясным, почему всю жизнь его работа была связана с дорогой.

Тридцать второе воспоминание. Двадцатьсемь лет.

Отец в больнице. Он, действительно, умирает. Я прошу одного из его знакомых зайти к нему и посмотреть, смягчился ли он хоть немного, готов ли к примирению. Знакомый возвращается и говорит, что отец, с порога, не здороваясь, спросил, не я ли, Петька или Янка послали шпионить за ним. Я не иду с ним прощаться. Никто не идет. Он умирает в одиночестве больничной палаты.

На похороны съезжаются со всей страны многочисленные братья и сестры, с которыми мне еще предстоит познакомиться. Старшая сестра — на пенсии, младший брат — школьник. Ощущение всеобщей неловкости. На похороны приходит много народу, среди всех — выделяется большая, держащаяся особняком группа немолодых мужчин, которых я никогда прежде не видела.

Соседи по квартире отказывают в проведении поминок там, где он жил. Поминки проводят у нас. Все сидят за столами, молча пьют и едят. Некому сказать доброе слово. Поверенный отца просит выйти детей и родных на кухню. Он читает завещание. «Сын Сергей из Таллинна должен мне две тысячи рублей, пусть он отдаст их моей внучке из Москвы Ирине, дочь Яна должна мне три тысячи рублей, пусть передаст их сыну Кестутису из Вильнюса…» Кто-то судорожно всхлипывает. Последняя воля — последнее издевательство над всеми нами. Начинается массовая истерика, каждому не терпится рассказать, что пришлось ему перенести от моего отца. Есть истории короткие, есть длинные, некоторые из них гораздо страшнее моей. Я успеваю выслушать всё. Остальные только говорят. Когда выплаканы слезы и выплюнуты последние проклятия, я возвращаюсь в комнату. Остальные подтягиваются за мной, рассаживаются опять за столы.

Вдруг выясняется, что есть, все-таки, человек, который хочет произнести тост. Он из компании тех немолодых мужчин, которые, похоже, между собой все знакомы. Этот человек намного моложе отца, хотя почти уже старик. Он встает и негромко говорит. В полной тишине его слова слышны всем.

— Сегодня мы похоронили великого человека, — говорит он. — Кончилась война, мы все были безотцовщина, почти беспризорники, наши матери работали на двух, а то и трех работах, чтобы нас прокормить. С нами никто не мог справиться. И вот появился этот человек — сильный, жестокий, властный — лидер. Он собрал нас, организовал, водил в походы, учил всему тому, что должны уметь делать мужчины в семье. Он учил нас становиться людьми. Никто, более слабый, не справился бы с нами. Каждый из нас мог сесть в то время за решетку, но с его помощью мы это преодолели… Каждое время рождает своих героев. Нам нужен был именно такой вожак. Но потом… потом его время ушло. К сожалению, он не смог к нему приноровиться.