Пост - [4]

Так что на посту пострелял я дважды.

Иногда, побатарейно, нас уводили в ложбину между сопками, и — лежа, с колена, стоя, одиночными и очередями — мы решетили мишени. Стрельбы эти ждали как праздник. А праздник, наверное, потому и праздник, что надо его ждать и жить буднями: политзанятия, спецдисциплины, спортподготовка, тренажи, просто работа и — караульная служба.

Сколько наматываешь, вышагивая по маршруту, за суточный наряд? Километров двадцать, двадцать пять. Сколько намотаешь за два года? Достаточно… Достаточно для того, чтобы однажды — на каком витке, в какое время года, в какой час, на каком шаге — проникло и впиталось в тебя, в твою душу, мозг, сердце тревожное и горькое чувство, вполне определенное и цельное — сопричастность.

Потом, по прошествии лет, лишь вспоминаешь его, делаешь усилие над собой, пытаясь спровоцировать его выход, и если плохо получается это, не расстраиваешься особо, не казнишься, зная доподлинно, оно в тебе — неистребимо.

Именовать это можно по-разному: совесть, гражданственность, долг, самосознание классовое, человеческое… Важна суть.

В армии суть обнажается.

Родился я в деревне, деревню помню плохо. Хотя казалось, хорошо помню, хорошо для памяти шестилетнего, в армии наконец иллюзия эта рассеялась, началось открытие и познание простейших составных: рассвет, закат, зима, лето…

Ворона, застывшая флюгером на фоне слепящего густо-синего неба, над хрустально белой и недвижимой березой, самая маковка которой неразличима, и кажется, будто сидит ворона на тонкой незримой струе тока, исходящего ввысь…

И мрачная торжественность предгрозового неба, громоздящего кипень фиолетовых, черных и серых туч, где-то вдали уже пронзенных безмолвной ящеркой молнии.

И вдруг — острый и длинный луч закатного солнца, прошпиливший тучи.

И забор перед караулкой, фонтанирующий в метель рассыпчато клубящимися струями снежных вихрей, разогнавшихся в поле, и слепо бьющихся о забор, и вспархивающих высоко над ним…

И ночной туман, с неожиданной быстротой скрывающий круг луны, только что лившей на землю прозрачный и ровный яркий свет и вот повисшей уже мутным и чахлым пятном, тающим на глазах. И неразличим становится желтый квадратик окна караулки, исчезают, словно улетают бесшумно, труба кочегарки и ближняя береза. Туман обволакивает плотно и влажно, белесая муть кругом, и вдруг, нарастая, топот копыт, лошадиное фырканье и взвизгивающий скрип тележных колес, кашель, щелканье бича — каждый звук отделен, и громок, и внятен, будто нагревается включенный телевизор, нет изображения еще, а только звук…

И вспомнилось: я — человек — живу на круглой красивой планете, покрыта которая травой и снегами, лесами и тундрой, соленой водой и озерами, и лишь в ничтожной, сотой или тысячной доле асфальтом. Углы и прямизна линий, воспитавшие мой глаз и самонадеянно внушившие мысль об исключительной своей избранности, — фетиш, не более. Мир состоял и будет состоять из плавности и изгибов, как эти вот крутые и пологие бока сопок, как твердый и четкий диск солнца, встающего из-за них, как мягкая округлость сиреневых сугробов, покорно и немо стынущих на закате, словно заколдованное стадо крутолобых баранов, как замерший чутко комочек жизни — суслик, в двух метрах от сапога, зернышко глаза его…

Армия обнажает суть. Человеку в обыденной, повседневной жизни более всего свойствен средний план, пристальность взгляда, фокусирующего явления и предметы на расстоянии средней удаленности. Скоро воскресенье, потом Новый год, а через пять лет… II даже когда подразумеваешь длину своей жизни — это все-таки средний план, ведь шестьдесят-восемьдесят… И хотя человек кокетничает, заигрывает с этими цифрами, именуя их почтительно и небрежно песчинкой, вспышкой, былинкой в космосе, — это взгляд из космоса, в котором, как известно, долго не посидишь — холодно, да и дел там особых пока нет. Сами-то, в глубине души, мы считаем срок этот вполне пригодным…

Так и живем, не замечая секунд, не размышляя о вечности, великодушно оставляя категории эти поэтам, политикам и солдатам.

Рискну свидетельствовать за последних.

Солдат весь в настоящем. Прошлое и будущее отсекается, так как в любой миг может врубиться ревун боевой тревоги. Солдат живет ради этих мгновений, которые и будут решать: или — или. Все подчинено настоящему: зрительная, физическая ощутимость каждой минуты и заключенных в ней настроений, мыслей, поступков, могущих слепо поглотиться в надсадном вое ревуна. Вот поэтому, когда дежурный сержант кричит: «Па-адъемм!», на втором уже слоге, как и учили, одеяло отброшено на спинку кровати. Поэтому на кабине, во время сложной работы, ты можешь позволить себе так рявкнуть: «Нет цели по дальности!» — что офицер наведения молоденький лейтенант, только кашлянет смущенно. Поэтому стартовики, работающие с полной физической отдачей, и получают по утрам двойное масло, а за ужином молоко. Вот поэтому, невольно, солдат превращается и в поэта, фиксирующего мгновение в его соотнесении с вечностью, и в политика, другими средствами, из побуждений иного порядка, но творящего то же самое.

В нашей казарме ребята четырнадцати национальностей. Нас призвали, одели, обули, накормили, научили держать ногу и помнить сухие строки уставов, научили читать схемы и сопровождать цель по углу, по дальности, по азимуту, лепить пули между молоком и яблочком, и знать тактико-технические данные бомбардировщика В-52, и мыть пол со щеткой и мылом, и выкладываться на кроссах, и верить в святую непреложность понятий: Долг, Родина, Мир…