Посреди жизни - [26]

Я проверила образец мочи.

– Да, сахар есть. Придется проследить за вашим рационом.

Мы сели рядышком за стол, чтобы обсудить диету. Я провела пальцами по кожаной поверхности стола и ощутила приятную шероховатость золотого тиснения вдоль каждого края. В центре стола стояла небольшая фотография в серебряной рамке: миловидная молодая женщина и четверо маленьких детей. Мы обсуждали калорийность, необходимость взвешивать все продукты, ежедневные инъекции инсулина – а книги с заключенной в них вековой премудростью наблюдали за нами с книжных полок. В маленькой квартирке было красиво и уютно, и мне совсем не хотелось уходить, но меня ждала другая работа.

Я вышла из канадских зданий на шумную улицу, залитую ярким светом, и вдруг пущенный кем-то футбольный мяч ударил меня по ногам, чуть не сбив. Доктор Хайем схватил меня за руку, чтобы не дать упасть, какая-то женщина закричала на непослушного ребенка, тот заорал в ответ, а она стала бить его по ушам, пока он не взвыл.

Доктор Хайем подавил смех, чтобы не обидеть соседей – их он приветствовал учтиво и любезно, обращаясь ко всем по имени. Казалось, все его знали, и какая-то женщина крикнула: «Что сл’чилось, док? Гем’рой, нарывы или мозоли?»

– Похоже, у меня развился диабет, мэм, – серьезно ответил он, – и с помощью этой доброй девушки, я уверен, его можно будет контролировать.

И он слегка поклонился женщине, которая громко захихикала. Его официальность и классический английский казались настолько неуместными в этом окружении, что я тоже захихикала, а когда повернулась, чтобы пожать ему руку, то увидела, что и его глаза смеются. Похоже, визиты к доктору Хайему дважды в день в течение двух недель принесут немало радости!..

Ежевечерне, составляя расписание посещений, я ставила доктора Хайема последним в списке, чтобы от него мне не приходилось мчаться к кому-то еще и можно было задержаться. Что скрывать, я искренне надеялась вновь услышать его скрипку.

Я ехала на велосипеде. Стоял прекрасный летний вечер, ветра не было, только несколько облаков лениво плыли по небу. Лестница была хорошо освещена и потому радовала глаз. Я поднялась на четвертый этаж и вышла на балкон, освещенный закатным солнцем. Почти у каждой двери сидела женщина: кто-то кормил младенца, кто-то нянчил двухлетку, кто-то обреза́л кустики помидоров, чистил картошку или нарезал фасоль, а большинство просто тихо вязало на спицах. Я прошла по балкону мимо них и очень удивилась, увидев снаружи и доктора Хайема. Он сидел на своем единственном запасном стуле и увлеченно беседовал с какой-то женщиной: внимательно слушал ее, глядя в пол и кивая головой, как будто все понимал. Время от времени он поднимал глаза и смотрел ей в лицо, вставлял свою реплику, после чего она продолжала говорить. Я увидела, что ее крепкие руки теребят фартук. Солнечный свет падал на них обоих, как и на всех остальных, но у других это успокаивающее тепло пробуждало хорошее настроение и общительность, а эти двое, казалось, находятся в замкнутом мире тревог и бед. Мне не хотелось вмешиваться.

Женщина, с которой я говорила утром, заметила мою нерешительность:

– Чего вам стоять! Прост’ подойдите! Док не будет ругаться. Он милашка, говорю. А этой бедняжке придется подождать. У нее тут всякие н’приятности, а у вас работа. Прост’ подойдите.

Я подошла и кашлянула, доктор Хайем поднял голову.

– Добрый вечер, сестра. Я ждал вас. Миссис Робинс, простите, мы продолжим наш разговор позже.

Он встал и открыл дверь своей квартиры. Штора была опущена, и после яркого солнечного света, озарявшего двор, здесь казалось совсем темно.

– Приходится опускать штору, – сказал он. – А то солнечный свет может нанести вред моим книгам.

Я проверила образец мочи, и уровень сахара снова был высоким. Кроме того, в том образце, который я относила в лабораторию, были и следы кетонов. Так что надо было выяснить точный вес пациента и сразу начать колоть инсулин. Он пообещал прийти в больницу на следующий день.

Скрипка и смычок лежали в неосвещенном углу, а на пюпитре покоились открытые ноты. Я не удержалась:

– Я люблю музыку с самого детства. Вы не сыграете для меня что-нибудь?

Он посмотрел на меня с некоторым удивлением, но просто сказал, что будет очень рад.

Он приподнял угол шторы, чтобы впустить немного света, взял скрипку и смычок и стал перелистывать ноты.

– Это павана Сезара Франка. Думаю, вам понравится.

Затем он начал играть. Он был прекрасным скрипачом – глубина звука, фразировка… и вдруг по моим щекам покатились слезы. Мне пришлось взять себя в руки, но было уже поздно: он обернулся и увидел, что я плачу.

– А ведь вы действительно любите музыку…

Я едва могла говорить и выдавила из себя надтреснутое «да».

– Знаете, музыка спасла мне жизнь. Без нее я, наверное, сошел бы с ума или покончил с собой.

Я не стала спрашивать, как музыка спасла ему жизнь: это был бы слишком личный и бестактный вопрос. Но мне хотелось знать. В результате я спросила его совсем о другом:

– Значит, вы играли всю жизнь?

– Да, с раннего детства. Мы все играли: родители, братья, сестры. От нас этого ожидали, потому что такова была жизнь хорошей еврейской семьи в Вене на рубеже веков. Моя сестра Фрейя была самой талантливой. Она играла на скрипке лучше всех.