Посреди земли - [80]

— Мы едем домой…

— Как, уже домой? Но ведь…

— Дождь собирается! — объявляет оператор.

— Пора сматывать удочки, — хрипло добавляет Пали. — Нюхом чую, быть грозе.

Ни единое облачко, даже самое крохотное, не омрачает бескрайней синевы неба.

Хаберманн хочет возразить, но что-то удерживает его. Он молча ждет, пока все соберутся к отъезду.

Сборы проходят в полнейшем безмолвии, и тем назойливее, оглушительнее становится треск кузнечиков.

Перевод Т. Воронкиной.

Шаролта Раффаи

Мне сорок восемь лет. Почти всю жизнь я прожила в Калоче и ее окрестностях. Калоча — это маленький городок на берегу Дуная, насчитывающий всего двадцать тысяч жителей. Там живет вся моя семья, там проходили мои годы учения, там ступила я на преподавательскую стезю, переезжая из села в село, в зависимости от того, где была в данный момент нужнее. Муж мой тоже учитель по призванию. У нас двое детей, дочь и сын, оба уже взрослые.

Трудно установить, откуда во мне писательская жилка: и в семье отца, и в семье матери одинаково почитали и любили литературу. Начала я еще в детстве, конечно же, со стихов; и первой опубликованной моей книгой был сборник стихотворений. И до сих пор я осталась верна поэзии, хотя признание как писатель получила после выхода в свет романа «Одна как перст» — видимо, лучшей моей книги. Затем последовали пьесы, рассказы, снова стихи и романы. В ближайшее время должен выйти сборник новых моих рассказов; готова к печати третья книга стихов; сейчас я работаю над романом.

Уже восемь лет я депутат парламента, четвертый год — заместитель председателя парламента. Недавно я переехала в Будапешт, где заведую Литературным музеем им. Петёфи.

Я неизменно верна одной теме: человек наших дней. Хотелось бы в будущих своих произведениях поделиться с читателями накопленным мною опытом — порою он и мне самой кажется невероятно богатым — и знанием людей и человеческих взаимоотношений.

Читателям, возможно, интересно узнать, что отец мой был каретником в провинциальном городишке, мать — из крестьян, однако не привязанная рабски к земле, впрочем, я считаю — интерес представляет не сам писатель, а его произведения, так что, может быть, этого достаточно?

Возвращение

Как только отзвонил в полдень церковный колокол, Немере стал прислушиваться, не скрипнет ли ключ в наружной двери. Он раздраженно выключил радио, хотя и слушал передачу с некоторым интересом, — вот уже полгода, как он, больной и беспомощный, валялся в постели и до сих пор не нашел более приятного способа убивать время. Когда после двадцатипятилетней службы не можешь делать ничего путного, чувствуешь себя точно приговоренный к смерти.

Жена оставила ему консервы и целого жареного цыпленка, но ни к тому, ни к другому он не притронулся, ограничился яйцами всмятку и молоком.

Ах, да, молоко…

Не спеша достал он из холодильника литр молока, отлил немного в кувшин и, прихватив стакан, понес на подносе в комнату. Передвигался он осторожно, с трудом, при каждом шаге ощущая боль в позвоночнике; на днях он узнал, что улучшение возможно лишь незначительное и что он навсегда останется инвалидом. Но ведь жить-то все равно стоит, даже если ты осужден вечно сидеть в одном и том же кресле, лежать на одном и том же диване, а в окно видишь лишь несколько веток старого орехового дерева, которые зеленеют, цветут, кудрявясь, плодоносят, а к зиме обнажаются, чтобы наблюдательный глаз и упорная, неистребимая фантазия без конца составляли из голых этих веток все новые и новые узоры.

Есть сын, которого иногда, в перерыве между его занятиями, можно усадить возле своей кровати и впитывать по капле атмосферу юности, совсем, впрочем, иной, чем твоя собственная, — давно уж минувшая. Потом есть радио, разные газеты, журналы; изредка стоит даже включить телевизор. По правде говоря, он ненавидит эту волшебную шкатулку, порой кажется, так бы и разбил ее кулаком вдребезги. Но когда получаешь лишь пособие по болезни, а в недалеком будущем тебя ждет пенсия инвалида, мало что можно себе позволить. Такова распространенная точка зрения, общепринятое мнение, а скорей беспощадный приговор осужденному на беспомощность.

А Марта… Когда ей хочется отвлечься от повседневных хлопот, она сидит и самозабвенно смотрит вечером на телевизионный экран. Нередко, — замечал он, — пустыми глазами смотрит, но в эти минуты с ней не заговоришь. Быть может, таким образом она спасается от него, связанных с ним забот, разговоров? Он, обреченный на жалкое прозябание инвалид, не может того знать, да и к чему допытываться? Иной раз ему кажется, что он все же нужен жене. Что она в отчаянии цепляется за него, единственного своего друга, который никогда не предаст ее, не изменит ей, просто-напросто не в состоянии изменить. Он обстоятельно все обдумывает, взвешивает. И теперь уже не пленник в доме, подолгу может сидеть, даже полчасика погулять с ней, — все же есть от него какой-то прок. И он ждет ее с молчаливым упорством, как преданный пес, и охраняет от грозящих извне опасностей.

Молоко уже согрелось до комнатной температуры, белая пена поднялась до краев стакана… Тут, взглянув на ручные часы, Немере оторопел. Если верить им, то автобус пришел уже двадцать пять минут назад. Неужто он опаздывает? Но ведь погода хорошая, ранняя осень. Вроде бы не должен опаздывать.