Посреди России - [9]

«От меня — к собаке… От меня — к собаке… Да что я — хуже Ольги, что ли? Что я, какая-нибудь там…»

— Сделай все честь честью! — крикнул Ермолай Хромой и проковылял немного за телегой, но, увидев новобранцев, остановился и притих.

Лошадь Анисьи поравнялась с толпой.

— Тррры-ы! Стой!

Степка Чичира подбежал и остановил лошадь. Лицо его было помято, глаза красные, а под рассеченной верхней губой темнел провал — это минувшей ночью ему выбили в чужой деревне сразу два зуба.

— Тетка Анисья, не реви, не гневи мальца! Пронька, милой ты мой! Прощай, брат… Дай-ко я тебя поцелую. Вот так. Вот так. Может, и не увидимся больше никогда…

Глаза у Степки затеплились влагой. Он стряхнул со спины небольшой чистый мешок, развязал его и достал головку домашнего сыра.

— На, Пронька, держи! Помни Степку Чичиру! Прощай, тетка Анисья! Не кляни, что я тебе летось весь мак потоптал в огороде.

— Прощай, Степа! Чего уж там — мак!.. Себя, смотри, береги, вон матка-то убивается. Не озоруй на войне-то хошь… А иконку-то взял?

— Да взял!

И косолапо побежал от телеги.

Анисья хотела тихонько спросить его про Любку, как, дескать, она осталась, все ли гладко, но Степка был уже далеко.

Когда Анисья с Пронькой переехали мост и лошаденка, напрягая силы, вытянула телегу на высокий берег, в деревне раздался выстрел, а за ним — собачий визг. Пронька метнулся, выронил в сено головку сыра и привстал на коленки. Он смотрел на деревню и увидел правее высокого тополя, поднимавшегося выше ив и берез, крышу отцовского дома, глухую стену их сарая, что смотрела в огород, и человека, выходившего на улицу через распахнутую калитку.

— Жученька… — прошептал Пронька, и, не смея реветь, ткнулся лицом в сено.

— Пронюшка, не надо! Проня… Господи!..

Анисья подняла лицо к небу и перекрестилась на желтую полосу восхода.

* * *

— Стегани, сватья, еще стаканчик: все равно война!

— Нет, нет! И так в голову ударило.

Анисья и в самом деле почувствовала легкие приятные толчки в груди и в голове от полного стакана крепкого деревенского пива. Она высиживала в избе своей дальней родственницы, что жила в соседней деревне, не один час и уже посматривала в окно — не пора ли ехать, но Марья ее удерживала, выспрашивала о новостях, угощала, словно в мире не было войны.

— Ты не пялься в окошко-то, не пялься, успеешь! Лошадь привязана, напоена, сено дадено, Пронька твой наелся, на печке спит — чего тебе еще? Али Ермошки Хромого боишься? То-то! Ты лучше скажи-ко мне, как ты это надумала-нагадала сделать? А? Как у тебя на такое дело руки-ноги поднялись? А?

Анисья смотрела на стакан темного, плотного пива, на легкие хлопья потемневшего хмеля, золотившиеся сверху, и не могла ответить этой бойкой сухощавой женщине. Она и сама не могла понять, что же с ней произошло в городе…

…Когда Анисья с Пронькой въехали в свой райцентр, то на первом же перекрестке их остановил маленького роста солдатик в длинной обтрепанной шинели, словно его за полы таскали собаки. Он вертелся посреди разъезженной грязи и помахивал красным флажком. Мимо него прокачались две груженные верхом военные машины с двумя дымящимися черными печками по бокам кабины. Потом со страшной руганью, какой ругались деревенские мужики в распутицу, когда били ложившихся лошадей, на перекрестке надолго застряла кучка солдат. Они облепили низкую длинноствольную пушку с откинутым назад щитом и силились вытащить ее из грязи, но глина плотно всосала колеса. Тогда кто-то заметил лошадь, и несколько человек кинулось к Анисье. Какой-то черный мужик, смахивавший на цыгана, в грязной шинели без ремня первым подскочил к лошади и стал ее ловко распрягать, сверкая белыми зубами.

— Ой, милые! Ой, да куда вы лошадь-то? Да меня ведь убьет Ермолай Хромой!

— Молчи, тетка, не до тебя!

Тут заплакал Пронька, и второй солдат с чирьем на скуле, около уха, не глядя на телегу, бросил:

— Да не нойте вы, отдадим!

И они действительно отдали лошадь, как только вытащили пушку, и даже сами запрягли. Анисья торопливо отъехала от опасного перекрестка и только тогда оглянулась. На перекрестке снова был затор. Там рубили дерево, мешавшее объезжать по панели; кричали, сигналили машины.

«Эка грязища, — думала Анисья. — А немцы-те чего хошь думают, куды лезут? Да разве им тут пройти, дуракам?»

Мимо тащилась немощная старушонка, закинув руку на спину. Анисья остановила ее и решила расспросить про все. Старушка оказалась боевая, из городских, и громким голосом пояснила, как проехать к детдому, но тут же добавила с неудовольствием, что детдом собирался уезжать, а может уж и уехал.

— А бомбежка-то сегодня будет? — спросила Анисья старуху.

— Ты на телеге сидишь, дальше видишь, так сама и скажи, летят или не летят! — съязвила та.

— А скажи-ко мне, чего тут делается — отступают наши или наступают? — не отставала Анисья и осталась довольна собой.

— А пес их знает! Не говорят. Молчат да и только. Ай!..

И старуха пошла дальше, опять закинув руку на спину.

В городе им встретилось много беженцев, некоторые были на подводах. В телегах лежали и сидели ребятишки, серые от пыли и грязи; иногда вместе с детьми лежали связанные по ногам овцы; порой встречались хозяйственные беженцы: за их телегами медленно переступали коровы, раскачивая пустым выменем.