Посреди России - [7]

— Тетка Анисья! — заорал Степка Чичира. — Дай-кось водички, горю!

— Да вон возьми, Степушка, в кадке.

В избу ввалилось еще человек семь. Они громыхали огромной жестяной кружкой, кряхтели и благодарно поругивались.

— Степушка, завтра на пазицею-то? — спросила Анисья, с удовольствием вспомнив это слово.

— Завтра, — упавшим голосом отозвался снизу Степка и вдруг махнул рукой: — А, все одно! А это кто у тебя там? Пронька? Ну здоро́во, Пронька! Здоро́во, милой ты мой, здорово! Сирота ты, сирота круглая, э-эх!..

Степка закинул гармонь за плечо и полез на печь. К Проньке приблизилось его широкое веснушчатое лицо. Пахну́ло самогоном.

— Дай-кося я тебя поцелую на прощанье, милой ты мой. Вот так, вот так. Сирота ты… Нну, Пронька, я за твоего батьку десятерым фрицам башки снесу! Нну!.. — Он скоркнул зубами и рухнул с печки на пол — только охнула гармошка.

Допризывники вывалились на крыльцо с приплясом и свистом. Последний сильно хлопнул дверью, так что она отошла и отворилась настежь, а с улицы доносилась Степкина залихватская частушка:

А мы строгали, клали, мазали

Осиново бревно!

А теперь оно, осиново,

Не мазано давно! Оп-ца!

— Тетя Анисья, а зима пришла?

* * *

Проньку сильно взволновали слова Степки Чичиры, которые он сказал про отца. Он также заметил какие-то странные знаки, что делала Степке Анисья, и в голове его складывалось нечто страшное и определенное, с чем трудно было согласиться и нельзя отогнать.

— Теть Анисья, слышь?

Но Анисья не отозвалась. После того как она закрыла за новобранцами двери, пошептала внизу, у икон, она легла рядом с Пронькой на краю печки и забылась тяжелым сном. Некоторое время в ее усталой голове еще теснились заботы ушедшего дня, мелькали лица, дома, дорога… Потом откуда-то послышался слабый голос Проньки, и все стихло.

Но вот опять — голос и стук. Она уже чувствовала, что ее трогают за плечо, но не было сил открыть глаза, пошевелиться.

— Тетя Анисья, а тетя Анисья! Стучат!

Под окошком кто-то кричал и бил кулаком по раме.

Анисья села, тяжело дыша, нащупала на печном борове гребенку кустарных спичек, отломила одну на ощупь и зажгла коптилку.

— Кого это несет? — прошептала она и, кряхтя, полезла с печки.

Закрывая ладонью желтый язычок коптилки, она вышла за дверь, на мост, и вскоре оттуда послышался говор. Дверь отворилась, и вслед за Анисьей прогарцевал Ермолай Хромой.

— Так чего же теперь делать-то? — шептала Анисья.

— А то и делать: везти, раз такое дело. Правленье решило — тебе везти Проньку. У тебя здоровьишко неважное, потому не отрывать мне здоровую бабу на целый день, когда лен под снегом.

— Да что за спешка — завтра?

— Ты вот чего, Анисья: давай время занапраслину не тяни, а забирай бумаги у меня и готовься. А завтра потому, что в любой час последнюю лошадь, того гляди, в армию отпишут, тогда как нам? Пешком робенку до города топать, верхом на палочке али сама потащишь его по этакой-то росхляби? А?

Анисье нечего было возразить, и она лишь причитала шепотом, закутавшись в большой платок.

— Чего же с вечера не сказал?

— Долго советовались, а потом Ольгу подымали, ходили вместе с ней Охлопов дом расколачивали да метрики Пронькины искали. Вот они, метрики. Еще Пашка Овдотьин подписывал, наш председатель сельсовета, а теперь уж — все, наподписывался, бедняга…

— Не убит ли?

— Вчерась похоронная была. Баба его на полустанке под поезд норовила броситься… Вот, значит, метрики…

— Господи! Весь народ побьют!..

— Да-а… — протянул Ермолай. — Всех не перебьют. Мы с тобой останемся — и то народ, а ты — весь… Так нет… Ну вот, это, значит, метрики. Это — наша бумага. Вот. А это бумага, что батько убит. Вот и все. Не потеряй. Все это отдашь в городе вместе с Пронькой, а там государство не даст ему сгинуть. Ой! Никак еще свет у Ольги! — Он приник к стеклу, заслонясь ладонями, но разочарованно отпрянул назад: — Э!.. Да это коптилка твоя отсвечивает! Ну, я пошел, а то моя подумает чего… На конюшню сама пойдешь. Упряжь в водогрейке, вот чего.

— Ну вот и увезем, сердешного. А я ровно знала — подорожников ему напекла.

— Вчера он у Одноглазого жил?

— У него. Только мало покормили богачи.

— Худые люди. Худые. Ну, я пошел, а то моя… Не проспи!

Анисья не вышла запереть дверь. Она смотрела, как заколыхалось пламя коптилки и стала со страхом ждать утра. Она не боялась ни дальней дороги, ни города, ни бомбежки, которая может там быть, ни начальства, с которым придется держать разговор, — она боялась, что утром останется один на один с Пронькой и нужно будет все ему объяснить.

«И чего это председатель привязался ко мне? Пусть Ольга и везла бы, право…»

Она не помнила, сколько времени просидела на лавке. На столе замирало пламя коптилки, выпятив черный кукиш нагара, со стен глухими ямами смотрели окна, а за ними сонно поскрипывала на ветру кряжистая береза. В ушах Анисьи шумело от недосыпа, но она ясно улавливала все звуки, особенно настораживаясь, когда на печке шевелился Пронька, но сама не двигалась, и только когда за лесом вскрикнул ночной поезд, она невольно подумала: «Без четверти четыре» — и посмотрела на ходики. Часы отставали на час. Она знала об этом, но не подводила, остыв ко всему.