Посреди России - [22]

— Не мой! Не мне!

Она ткнула в Санькину грудь извещением и, дрожа, скороговоркой заговорила ему в лицо:

— Это не мне, не мне! Моего Степаном зовут, Степаном, а тут Дмитрий. Ишь ты какой!

Она столкнула его с крыльца и захлопнула дверь.

За рекой где-то выла собака — надрывно и протяжно, а голый куст у крыльца так мелко дергался на ветру, как будто зашелся в беззвучном смехе.

Санька нахохлился и заплакал, сунув руки в рукава. Он даже забыл, что надо идти домой, а стоял у крыльца и хотел только одного: чтобы кто-нибудь признался к этой бумажке.

На крыльцо опять неслышно вышла женщина.

Санька с надеждой глянул на нее.

Женщина подошла, положила в его карман полтора кусочка сахару, поправила съехавшую набок Санькину шапку и тихо спросила:

— Ты, паренек, Журавлев? Парасковьин?

— Ага, ейной…

— А рукавиц-то нет?

— Дома… — сквозь слезы проговорил Санька.

— Ну иди, батюшка, домой. — Женщина вздохнула и повторила: — Замерзнешь.

И Санька пошел по заснеженной улице назад, к своему дому, а откуда-то издалека донеслась артиллерийская стрельба, как будто на главной улице бегали по железной крыше.

КОРМИЛЬЦЫ Рассказ

Выехали в самое неподходящее время — под вечер и в дождь. Такая погода — не редкость даже в сенокос, стоит только задуть ветрам, и, глядишь, замутилось на горизонте, посерела и зарябила вода в реке, по-осеннему зашумели деревья, а небо все ниже приникает к земле, давит на душу ожиданием чего-то. Иной раз с полсуток все примеривается погода, потом вдруг оборвется ветер, тихо станет вокруг — да так, будто все на свете сразу перестало дышать, и вот уже пошел он, нежеланный, мелкий, как из частого сита…

— Только бы не затяжной, — вздохнул Алексей Иванович.

Он втянул голову в плечи, чтобы не мокла шея, привычно сгорбился и, прижимая локти к бокам, умело выехал из ворот. Когда телега простучала по мостку через канаву, он оглянулся на дом.

В окнах, за запотевшими стеклами, качнулись лица младших — бледные пятна — одно, два, три… Все они завидовали старшему брату, Славику, он сидел в телеге вместе с отцом, накрывшись мешком от дождя.

Славику радостно было, что отец взял его в столь серьезную поездку, к тому же это было очень неожиданно, поскольку раньше чем через два-три года он не рассчитывал попасть с отцом на сенокос.

— Хлеб береги: не размок бы! — хмуро бросил Алексей Иваныч через плечо.

Славик тотчас засуетился, зарыл торбу в сено, навис над ней грудью. Не замочит… Отец оглянулся, поправил косы и грабли, что тряслись позади, свешиваясь с телеги, тронул зачем-то мешок на голове сына, словно проверял, тут ли он, и надолго замолчал. Изредка он понукал лошадь, но голос его был совсем не таким, как раньше, — веселым и требовательным, в нем почему-то уже не было той силы удачливого делового мужика, каким слыл он в округе с молодых лет. Славик догадывался, отчего произошла за один только день такая перемена в отце, и не спрашивал. Он лишь выглядывал из-под мешка и видел, как все больше и больше темнеет серая фуфайка на согнутой родной спине.

— Папа, накройся.

Отец не ответил.

Покос находился далеко, за восемнадцать километров, в благодатной лесной стороне, где у отца были знакомые. Славику нравилось, что дорога неблизкая. Он неустанно смотрел вперед из своего укрытия, смотрел вдоль левого бока лошади, радуясь каждому новому повороту или пригорку, и все ждал, когда зачернеет лес и деревня Овраги.

Об этой деревне он был наслышан с детства, знал, что она небольшая, но очень веселая, что там в каждом доме гармошка, и, должно быть, поэтому лесная сторона, в которой лежали Овраги, не казалась заброшенной и дикой. Он помнил, как заезжали к ним в дом подводчики из этой деревни. Они останавливались уже на обратном пути из города, с базара. Мужчины заходили на час-другой поговорить с отцом о жизни, — о ценах, об урожае, о событиях в соседних деревнях, в городе и в мире, а в это время кто-нибудь из младших подводчиков — сын или племянник — сидел на возу и самозабвенно играл на гармошке. Был в Оврагах веселый мужик — Лука Мокрый, высокий, черноволосый и черноглазый, похожий немного на цыгана, но добродушный и простой. О его неунывающем характере рассказывали всякие истории, и в каждую хотелось верить, потому что видели однажды, как горел Лука. Дом его загорелся ночью. Он вынес семью, сундук да гармошку, а когда понял, что больше ничего не спасти, — сел на камень и заиграл веселое. А утром наточил топоры, крикнул мужиков и пошел в лес валить деревья на новый дом…

— Папа, Овраги скоро? А, пап?

— У? — Отец с трудом оторвался от своих мыслей…

— Овраги-то скоро? — снова спросил Славик.

— Не скоро еще… Подремли-ка, вон уж темно…

Славик послушался. Он привстал на колени, подергал снизу сухого сена, отогнул ворот пиджака, что создавало уют и располагало к дреме, и уже хотел упасть боком в приготовленную постель, как вдруг заметил в стороне города бледный косой столб прожектора.

— Смотри-ка чего! — воскликнул он.

— Да, близко… — ответил Алексей Иваныч и заторопил лошадь, словно боялся, что война может его опередить. — А ты подремли себе, подремли!

Славик лег, накрылся отсыревшим мешком и задремал. Прижавшись всем телом к тонкой сенной подстилке, он слышал жизнь каждого колеса и самой телеги — каждый их сокрытый скрип, шорох, еле уловимую дрожь. Некоторое время он чувствовал запах сена, мешка, от которого пахло намокшим льном; порой, когда отец, забравшись в телегу с ногами, переменял позу, — ударяло в ноздри дегтем от смазанных сапог; иногда тянуло лошадиным теплом и навозом. Но чем глубже он уходил в сон, тем быстрее все это ослабевало, тряска телеги становилась ровнее, мягче, она уже не беспокоила, лишь убаюкивала, и откуда-то издалека вдруг прокричала ему радость: сейчас ты самый счастливый человек…