Посреди России - [19]

— Да чего тебе надо?

— Вот и скажу, погоди! Я сама видела, если будешь отпираться, что это ты ехал в сумерках. Думаешь, не узнала? Узнала! Я твою курносую харю во тьме кромешной узнаю, не только ли чего!

— Да чего тебе надо?

— А то и надо! Сироту в чужую деревню отдал? Отдал! Помощи никакой не оказал? Не оказал!

«Не оказал, — подумала Анисья, затаив дыханье, — слова-то какие знает».

— Да говори ты, чего тебе от меня…

— Стой! Не оказал! Давай, сукин сын, потаскун паршивый, лошадь. Проньке валенки везти надо!

— Так бы и сказала, а то лается тут… Сейчас запрягут.

— Стой! Сейчас не надо! Подавай лошадь к завтрему, к утру, да человека надежного пошли! Понял?

— Так бы и сказала… Припрутся тут всякие… — проворчал Ермолай и, откинув с двери крючок, шмыгнул за порог.

Марья выбежала за ним на крыльцо без платка и еще долго кричала вслед, грозила что-то. В избу она вошла, поеживаясь от холода, с притворно сердитыми движениями, а в глазах, продолговатых, прищуренных, горела услада.

— Вот так с ним надо! — сказала она.

— Мне так не суметь, — отозвалась Анисья, — это только ты такая мастерица-говорунья. У тебя и батько-то был тоже этакой краснобай: как заговорит — все заслушаются. Это все по кровушке у вас, а у нас в родовой таких и не бывало.

— Вот и худо! — решительно заметила Марья, не скрывая довольной улыбки на своей хитрой, кошачьей мордочке. — Вскипел! Вставай чай пить!

И она кинулась к охваченному паром самовару.

Женщины попили морковного чаю. Анисья снова забралась на печку перевязать ноги, вдруг сильно, наверно от переживания, разболевшиеся опять, а Марья все еще сидела у нее, расспрашивая обо всех деревенских подряд. Когда все новости были уже у нее, она стала жаловаться на скуку в Залесье и ушла по сумеркам в свою деревню.

* * *

В ту ночь Анисья проснулась задолго до рассвета и почувствовала себя на редкость бодро. Ноги ее успокоились, в руках проступила сила. Но вот в ее голове пролетели события минувшего дня, и она, вспомнив, что Марья взбудоражила всю деревню, нашумела, наврала людям, и те, конечно, подумают, что это ее, Анисьина, работа, — заволновалась. Поднялась боль в ногах. Перед глазами плыли злобные лица Одноглазого и Ольги, моргали обидой белесые глаза Ермолая Хромого, и Анисья уже пожалела было, что позвала Марью, но, пощупав под щекой плотные, волглые голенища новых маленьких валенок, она широко и ласково улыбнулась.

Мысль, что эти валенки принесут здоровье и осчастливят маленького Проньку, не только вытесняла все сомнения и стыд за Марьины выходки, но и наполняла Анисью какой-то внутренней радостью… Она уже знала теперь, что к ней обязательно вернется Пронька, и тогда она опять укрепится в этой жизни.

«Вот привезут Пронюшку, — думала она, — и заживем мы с ним не хуже людей. Скотину заведем, чего нам бобылям-те жить? Хорошо вдвоем. И будет у нас: что есть — вместе, чего нет — пополам. Налоги отдадим, ведь солдатики, бедные, тоже есть хотят. Может, мясо мое Степе Чичире попадет во щи или другим…»

Она уже прикидывала в уме, как завести скотину без помощи крестного, как рассчитаться с налогами, долгов по которым набежало много, но их она не пугалась теперь, зная, что не побоится привычной работы. Ей виделось, как она входит в свой хлев, как пахнёт ей в лицо теплом животных из загородок, где будут весело жевать сено юркие овечки, тянуть из заклети мокрую губу теленок, а за перегородкой из досок опять станет хрюкать и лениво чесаться соло́щий лопоухий поросенок…

Анисья услышала, что к избе подъехала лошадь, и, не дожидаясь, когда постучат, заторопилась отпереть дверь.

— Ишь какая чуткая! — заметил Ермолай, а когда вошел в избу, тихонько спросил: — Ушла?

— Вчера еще ушла, — заверила Анисья, — а ты чего это так рано, еще и ночной не проходил?

— В такую даль — не рано.

— Сам надумал ехать?

— Съезжу — да и в сторону это дело! — угрюмо отозвался Ермолай, видимо сердясь на Анисью. — Давай валенки-то, что ли!

Анисья подала ему валенки, сунув их голенищами один в другой.

— Не потеряй дорогой. Посматривай!

— Я, чай, не грудной ребенок! — проворчал он и, расстегнувшись, сунул валенки под рубаху, за кушак штанов. — Ты не думай, что за Проньку только у тебя у одной душу щемит. Поняла?

— Я не думаю. А ты вшей не напусти в валенки-то. Да смотри не сгибай себя: не переломились бы голенища, новые ведь…

— Не грудной, тебе говорят!

— Ну, поезжай, да на вот отвези Пронюшке мясца кусочек, — подала она Ольгино мясо, завернутое в холщовую тряпку.

— Давай вот сюда. — Он вынул из кармана маленький сверток. — Это моя ему кое-что посылает.

— Ермолай… — остановила его Анисья у самого порога.

— Чего?

— Ермолай…

— Ну чего, говори.

— Может, привезешь его сегодня, а? Ты скажи им там… а?

— Ладно.

Анисья вышла на крыльцо и стояла там на морозе, пока не пропал в ночи топот лошади.

…Ермолай вернулся вечером усталый, зашел прямо к Анисье и сказал, что пока Пронька побудет у них: хлеб еще не кончился.

— А потом отпустят? — спросила Анисья.

— А потом вроде как они и не против. Старик сказал, чтобы ты не впадала в расстройство.

* * *

Анисья потеряла счет дням и ночам. Сначала она думала, что Пронька придет к ней сразу, как только отвезут ему валенки, потом, после приезда Ермолая, она мысленно положила на ожидание две недели, но прошел уже месяц и наступил другой, а Проньки все не было. Зима шла на убыль. Дни становились длинней и ярче. Солнышко с утра ударяло в кухонное окно и заглядывало прямо на печку, бодря и тревожа. Она чувствовала, что очень скоро придет весна, и мысли о ней будили в Анисье радостные грезы. Ей опять казалось, что они с Пронькой высадят на огороде все овощи и посеют мак. Он поднимется у самой избы вровень с частоколом, густой, пышный, заглянет в окошко, а Пронька наклонит ручонкой алый бутон и пощекочет свой веснушчатый нос…