Посреди России - [14]

— Была.

— Детдом нашла?

— Нашла.

— А Проньку почто не сдала?

Анисья смекнула, что про Проньку рассказал Одноглазому тот парень, что привозил ему рожь за валенки, и вместо испуга в ней стала подыматься злость.

— Вот и не сдала! Вас бы туда надо, а не Проньку, вот бы тогда вы по-другому…

— Ты не юляй, не юляй! — опять вмешался Одноглазый со своей рассудительностью.

— А тебя, Михаил, и вовсе это не касаемо!

— Как это — не касаемо?

— А вот так!

— Как это меня не касаемо, если парнишка опять будет теперь по деревне бродяжить, как подпасок? А? Летом пастуха нечем будет кормить, а тут еще он. Не касаемо!

— Не плачь, ребенок не съест твой кусок. Богатей! Пронька со мной будет жить, и всё тут!

— Убежит он от нее, как сегодня утром.

— Ладно, Михаил, не позорь меня, не пристанет! А Пронька сыном мне будет и никуда не убежит.

Мужики притихли.

Пронька на печке шевельнулся и притих тоже.

Ермолай уставился в пол, поморгал ресницами, как белыми крышками, и спросил совсем другим, немного виноватым голосом:

— Кормить-то чем будешь?

— Уж как-нибудь перебьемся…

— И почто ты это сделала?

— А почто ты меня посылал? — сорвавшимся голосом воскликнула Анисья и всхлипнула. — Сам посмотрел бы, какие там бегают мальчишонки — голо́дны, холо́дны, запу́щены. Тебе хорошо говорить, а я отдай его в этакой ад из своих-то рук, а потом всю жизнь и будет думаться: где он? Как там ему? Худым вырастет в этакой-то вольнице, так потом меня люди же и осудят. А если батько его придет — сгоришь ведь от стыда, ровно маков цвет…

— Батько убит.

— Приходят и убитые!

Анисья склонилась к коленям и вытерла подолом лицо.

— Ну, ты вот чего: не реви. Ладно, — увещевал Ермолай и, махнув рукавом по отпотевшему стеклу, приник к окошку: нет ли огонька у Ольги.

— Та-ак… Понятно! — встал Одноглазый и с ехидным прищуром высказал: — Значит, сынком обзавелась? Ну, давай, давай! Вырастет — хоть в морду даст, и то ладно!

Озноб прошел по всему телу Анисьи от этих слов. Ей на миг показалось, что все именно так и будет, что никто, даже Пронька, не скажет ей спасибо.

— Ну, ты идешь? — спросил Одноглазый председателя.

— Нет, ступай один. Я еще наряд ей дам да потолкую.

— Да у соседки покукую! — ухмыльнулся Одноглазый с порога.

— Не твое дело! — отрезал Ермолай, а когда они с Анисьей остались одни, участливо спросил: — А чего это с тобой, как подкосило тебя? Или ты словам его вняла? Плюнь! Худой он человек. Худой. Когда он говорил людям хорошее? Никогда. Дом строишь — подойдет: бревна-то жучком тронуты, развалится! Если крышу кроешь — сунется: потечет, захват дранки мал! Рожь для колхозу сеешь — и тут: не уродится, дождей ноне не жди! Да разве ты его не знаешь! А получается все наоборот. Вот. Ну, а с Пронькой нелегко тебе будет, Анисья, только теперь уж чего говорить… Может, еще и к лучшему так-то. И тебе, глядишь, веселей будет. Скоро, глядишь, и мамой назовет, да так оно и приладится. Вот… Ну, ты вот чего: завтра на лен-то выйди. Мы, если все благополучно, на той неделе закончим.

— Выйду я, Ермолай. Не бегай на мой край, не ломайся. Чайку выпьешь?

— И можно бы, да…

— Выпей да и домой ступай, или к этой тянет?

— Да ну тебя, Анисья…

— Чего нукать-то? Знамо дело! Не мое это дело, только бросил бы ты всю канитель, на что она тебе, эта толстоляха? Постой, не бери эту чашку, эта чашка теперь моего мужичка.

— На печке, что ли?

— На печке, — улыбнулась наконец Анисья, но тут же задумалась и спросила:

— А на трудодень-то надеяться или нет?

— Нет.

— Ничего не дадут?

— Ничего. Семенной фонд почти весь сдаем: война рядом…

— А как же сеять?

— Было бы на чем сеять — государство даст.

Он помолчал, обдумывая что-то, и прошептал ей в лицо:

— Одноглазого бабу снимать буду с кладовщиц: попалась мне ночью с рожью в карманах. Ты, Анисья, заступай на ее место, все горсть какую в валенке принесешь. Никто не узнает, а вы с Пронькой живы будете.

— Что ты, Ермолай! Сроду на такое дело не отваживалась. А ну как попадусь — стыда-то — стыдухи!.. А посадят — с кем останется Пронька? Нет, спасибо, Ермолай. Я ничего не слышала…

Ермолай выпил чашку чая без сахара и ушел. Она проводила его на крыльцо, постояла, послушала, куда пойдет.

Шаги затихли на минуту, а потом опять зашуршали, но уже дальше Ольгиного дома.

* * *

Дней через десять ударил крепкий мороз.

Пронька выбежал утром во двор и зажмурился от яркого солнца. Небо было высокое и необыкновенно голубое. Земля гудела под ногами, а вымерзшие лужи, покрытые, как пеной, звонким, хрупким льдом, были пусты. Над деревней, в легком, прозрачном воздухе, без дела носились веселые галки, и крики их коротким эхом отдавались в лесу.

«Сегодня обязательно назову ее мамой!» — твердо решил Пронька и, почувствовав, что ноги в сапогах начинают зябнуть, побежал домой.

Анисья была на работе. Ему захотелось сбегать в ригу и посмотреть, как там работают, но он вспомнил, что нужно покормить кур, и остался дома. Он любил работать по хозяйству, особенно вместе с Анисьей. Они с ней подняли воротню, сложили поленницу дров, подперли кольями завалившийся забор, заклеили на зиму рамы и сделали еще массу всяких мелких приятных дел. Анисья хвалилась помощником по всей деревне. Все уже привыкли к тому, что Пронька живет у нее в сыновьях, и только непрестанно допытывались, зовет ли он ее матерью. Пронька уже не звал ее тетей, но еще не мог переломить себя и назвать мамой эту добрую чужую женщину.