Посреди России - [13]

— К вам, в Залесье. Рожь везу за валенки.

— Одноглазому?

— Ему, — ответил парень и стал поправлять упряжь.

Анисья казалась виноватой. Она нахохлилась и поторапливала лошадь, радуясь, что парень отстал.

— Ладно, Пронюшка, — негромко бубнила она, видя, что малыш расстроен. — Нам чужого не надо. Он ведь по делу вез зерно, а у нас есть свой узелок.

У самого въезда в деревню парень лихо обогнал их, со свистом пролетев по широкой незастывшей луже. Холодными брызгами и грязью обдал он телегу Анисьи и даже не оглянулся.

— Вытри, Пронюшка, щеку-то. Пес с им!.. Да и то сказать — он ведь не с целью забрызгал.

* * *

Давно Анисье не казалась ее старая изба такой уютной и светлой, давно, — пожалуй, с той поры, как последний раз сидел с ней за столом ее муж. Она прибралась, подмела пол, постелила на стол поверх изрезанной ножом клеенки полотняную домотканую скатерть, а когда поставила над своей коптилкой купленное на рынке стекло и прибавила фитиля — вся горница озарилась непривычно ярким светом. От гудящей плиты, на которой закипала картошка, от расшумевшегося самовара и от самой Анисьи, надевшей чистое вишневое платье и тонкий новый платок, пахнущий нафталином, — исходило тепло и свет. На столе перед Пронькой лежали на чайном блюдце нарезанные ломтики сыра, на другом — огурцы, на третьем — соленые грибы. Житники были нарезаны прямо на стол и лежали рядом с тремя вареными яичками. Из потаенных запасов она принесла в тряпке потемневший, оббитый комок сахару и приготовила чашки.

— Вот тебе, Пронюшка, чашку хозяина: ты мужичок. Ничего что велика, ты скоро вырастешь и целую выпьешь.

— Я и сейчас выпью! — ответил Пронька весело.

— Ну и во здоровье! Отодвинь пока чашки-то — картошку несу!

Она поставила с краю чугун картошки, откинула тряпку — и пар ударил в потолок. Стекла помутнели и заслезились.

— Ешь, батюшко, ешь досыта! На-ко тебе разваристую, а вот и грибков! Хоть и не рыжики, а есть можно. Ноги у меня нынче болели, так я далеко не ходила, с краю собирала, но все равно грибы не худые. Многие не берут маслят, проходят, а я сама себе думаю: летом ногой лягнешь, зимой — блином макнешь. Ну и собирала. На будущий год вместе пойдем, я места знаю.

Пронька слушал и жадно ел.

— А не заблудимся? — спросил он.

— Не должны.

— А ты блудилась?

— Было раз… Я еще молоденька была. Зашла в лес, да и не выйти. Пойду, думаю, по солнышку. Пошла. А лес все глуше, да в такую чащобу зашла, что заплакала. Вышла я к вечеру совсем в чужую деревню и только там разобралась, что мне бы солнышко-то надо было держать в левой руке, а я — в правой.

— А много у тебя грибов? — по-хозяйски спросил Пронька.

— Три раза ходила, по мостиночке приносила. Хватит нам с тобой. Проживем.

— Проживем, — подтвердил Пронька.

— А в конце января мы пойдем с тобой к моему крестному в гости, в дальную деревню. Он старик богатый, да жадный, всего у него невпроворот — и меду, и масла, и мяса, и хлеба не на один год запас. Один он живет, и в гости к нему можно прийти только раз в году, когда у них в деревне праздник справляют, но зато тогда пей-ешь у него, что хочешь. Ночевать можно только одну ночь, а если остался на вторую, то он уж печку топить не будет и на стол больше не подаст, ешь, что осталось. Ну да и остатков хватает! Наедимся. Как заявимся мы к нему вдвоем — вот дивья-то будет!.. Еще картовинку? Ешь, батюшко, ешь.

Потом они пили чай. Анисья разомлела и опустила платок на плечи, обнажив все еще тугой, чуть стегнутый сединой пучок каштановых волос. Ее скуластое лицо, постаревшие, с синевой, губы и зеленоватые глаза в красных прожилках по белкам — все дышало сердечностью и вниманием к Проньке.

— Когда немцы все замерзнут, винтовки останутся? — вдруг спросил Пронька и поставил Анисью в тупик.

— Так, наверно, останутся… Тебе винтовку охота?

Пронька кивнул и стал колотить яйцом по кромке стола.

— А дом твой старый? — опять спросил он.

— Старый. Дом стоит с тех пор, когда еще и пил-то не было, а когда это было — никто не знает. Теперь и людей-то уж тех не осталось, все умерли. И печка с той поры стоит, не перекладывалась.

— А эта чашка тоже старая?

— И чашка эта исстари. Когда меня привели, она уже тут была, в этом доме.

— Зачем тебя привели?

— А жить…

Стук в окошко, как гром, напугал их.

— Открой! — крикнул с улицы Ермолай Хромой.

— Не закрыто! — ответила Анисья и изменилась в лице.

Пронька почувствовал недоброе, выскочил из-за стола и махнул на печку. Притих. На мосту, уже у самой двери, загромыхали сапогами — обколачивали грязь, потом ввалились двое — председатель и Одноглазый.

— Здоро́во живешь, Анисья батьковна! — по-начальственному поздоровался Одноглазый и первый прошел в передний угол.

— Ну, здравствуй, Анисья! — сказал Ермолай и деловой походкой проковылял к столу.

— Доброва здоровья…

— Никак праздник у тебя? Знать хорошо съездила. Так, что ли?

— Хорошо.

— Та-ак… — продолжал Одноглазый вести допрос. — Значит, все хорошо? Та-ак… А детдом разбомбили, что ли?

— Разбомбили, а тебе чего?

Тут Ермолай тоже ввязался:

— Ну ты, Анисья, вот чего: давай рассказывай, как и отчего.

— А чего мне рассказывать?

— Проньку почто назад привезла? Вот чего! Нечего нас тут объегоривать! Эвона его пальтишко висит, а сам, поди, на печи. В городе была?