Посох пилигрима - [28]

* * *

— Я знал некоего Иоганна Грайфа, — сказал я мальчику.

— Это был мой дед, — ответил чернявый. — Он тоже был крестоносцем. Он погиб в бою с сарацинами.

— И мой дед был крестоносцем, — встрял в разговор белобрысый Цили. — Только он вернулся живым и здоровым. Отец рассказывал, что мой дед был героем — он спас самого императора.

— Я знал его, Вернер, — ответил я.

Мальчики с подозрением покосились на меня: не слишком уж правдоподобно — знать сразу двоих дедов.

— В этом нет ничего особенного. Наши семьи живут в Баварии не одну сотню лет. И дворяне в наших краях, как, наверное, и везде, неплохо знают друг друга. Тем более, что очень многие мои сверстники ходили вместе со мной в этот поход. Жаль вот, немногие вернулись.

— Погибают самые храбрые, — задиристо проронил Ульрих Грайф.

— А мой дед? Он что же, по-твоему, был трусом? — не менее задиристо спросил Вернер Цили. И, не дожидаясь ответа, добавил: — Ведь это же правда, господин маршал, что он спас самого императора?

— Сигизмунд был тогда венгерским королем. Императором он стал лет через пятнадцать после этого.

— Неважно, — настаивал белобрысый, — он все же спас короля?

— Спас, — сказал я, — но это действительно неважно. Дед Ульриха спас тысячи крестоносцев, что гораздо важнее.

Ульрих Грайф с радостным удивлением взглянул на меня. Белобрысый насупился.

— Я не согласен с вами, господин маршал, — с вызовом проговорил он. — Король — это все-таки король.

— Хорошо, Вернер, — ответил я. — У тебя большая семья?

— Мать, отец, две бабки, три брата и три сестры.

— А есть дяди, тетки, кузены и кузины?

— Есть.

— И много?

Младший фон Цили смущенно засмеялся.

— Очень много, господин маршал, — десятка четыре.

— Если бы возникло такое положение, что тебе пришлось выбирать: кому остаться в живых — нашему пресветлому господину герцогу или тебе и всем твоим родичам, то что бы ты выбрал? Только честно.

Белобрысый смущенно засопел.

— А дед Ульриха спас не четыре десятка людей, а несколько тысяч. Когда-нибудь я расскажу вам об этом.

Глава III Ноев ковчег замка Фобург

Я, наверное, сильно волновался, когда вспомнил наше поражение и казни, и все что было тогда — 25 сентября во время боя, и 26 сентября — в день казней.

Оставив мальчиков, я ушел к себе в спальню и сел перед «Книгой странствий», чтобы записать то, что всплыло в моей памяти, так четко, будто не полвека назад это было, а каких-нибудь два-три месяца назад.

«Ну, хорошо, — подумал я, — напишу все так, как оно и происходило, а что от этого толку, и кому какой прок?»

И старые аргументы о пользе правдивой и честной книги, которые совсем недавно казались мне неотразимыми, теперь уже снова не стоили и выеденного яйца.

Я встал, спустился во двор и неспешно пошел к пристройке, где обитали теперь двое: Освальд и Томаш.

Старик-скриптор принял меня приветливо. А вот Освальд так и продолжал лежать с закрытыми глазами.

Не успел я и словом перемолвиться, как в комнату робко вошел поваренок Тилли с кастрюлей в одной руке и сковородой в другой.

— Господин кухмистер прислал это для молодого господина, — проговорил Тилли.

Томаш криво ухмыльнулся. Я сразу же догадался, что это означает: ясно-де, что для «молодого господина» прислано, — не для меня же.

Чуть скосив глаза, Томаш, не сдержавшись, спросил с немалой язвительностью:

— Ну, Тилли, господин обер-кухмистер, конечно же, сказал кое-что важное и разумное, отправляя тебя сюда, не правда ли?

Мальчик, не замечая подвоха, ответил простодушно:

— Да, господин обер-кухмистер сказал мне, что крестоносец всегда должен помогать в беде крестоносцу.

Освальд открыл глаза и тут же снова закрыл их, но я заметил, что он голоден, и визит поваренка пришелся ему по душе.

— Оставь обед здесь, — сказал Томаш.

Тилли поставил сковороду и кастрюлю на подоконник и нерешительно затоптался — было видно, что он страсть как не хочет уходить отсюда.

— Ну, что, Тилли? — спросил я.

Поваренок покраснел и, не поднимая глаз, умоляюще пропищал:

— Господин маршал, господин Томаш, разрешите мне поухаживать за молодым господином.

Я вопросительно посмотрел на Томаша. Старик одобряюще улыбнулся:

— А почему бы тебе не сделать доброе дело? Поухаживай, конечно. Для начала посади господина на подушки, да попробуй угостить обедом. Он сильно ослаб, и пища для него теперь важнее лекарства.

Тилли осторожно прикоснулся к плечу Освальда. Тот открыл глаза и пробурчал:

— Я все слышу. Я сам способен, как полагается, поесть. Няньки мне не нужны.

— А горшки из-под себя таскать тоже сам сможешь? — спросил Томаш, и всякий, кто услышал бы, каким тоном это было сказано, догадался бы, что старик преисполнен не только благодатью добра и всепрощения.

Освальд тяжело задышал, и ноздри его раздулись. Немного помолчав, он сказал:

— Извини меня, малый. Как звать-то тебя?

— Тиль, — ответил поваренок.

— Ну, стало быть, извини меня, Тиль.

Поваренок обомлел. Видать, впервые в жизни, некто несправедливый попросил у него извинения. И не равный ему, а неизмеримо высший и почти недоступный.

— Что вы, что вы, добрый господин, — смешавшись пробормотал Тилли.

— Меня зовут Освальд, — сказал больной и, взглянув на поваренка, проговорил с улыбкой: — Тащи подушки, Тиль.