Посох пилигрима - [13]

.

Я покачнулся. Голова моя гудела, во рту пересохло. Привалившись к дверной притолоке я постоял немного, а потом на цыпочках, будто опасаясь кого-то спугнуть, вышел из часовни и на три оборота закрыл замок, более всего опасаясь, что кто-нибудь еще увидит это безумное кощунство.

* * *

— Ну, что, — спросил он меня, — видел?

— Ты сошел с ума, Армен, — сказал я, сразу и отвечая на его вопрос, и высказывая мое отношение ко всему, что он сотворил.

— Я — художник, — ответил упрямый армянин, — а где и когда настоящие художники были такими же, как все?

Я не знал ни одного художника, кроме этого сумасшедшего, и потому промолчал. А он, полагая, что мне нечего ему возразить, сам начал говорить — запальчиво и сбивчиво.

— Ты, конечно, подумал: «Как это он смеет уподоблять себя апостолам и ученикам? Как это он может свою дорогу изображать почти такой же, как дорога Христа? Не ересь ли это? Не сотрут ли его вместе с часовней с лица земли?» Ведь подумал, Иоганн, скажи честно?

Я молча кивнул.

— Вот видишь, — произнес он намного спокойнее, чем вначале, — значит, я оказался прав. Но это и радует меня. Если ты уходишь от моих росписей потрясенный, и ум твой охватывает смятение, а сердце бьется, как у пойманной птицы, — значит, я написал хорошую картину!

— Да написано-то и в самом деле неплохо, — подтвердил я. — Только многое непонятно.

— Что не понятно, что? — вскипел Армен.

— Ты же не видел, как Его крестили, ~ ответил я как можно спокойнее и дружелюбнее. ~ Не был с Ним ни в Гефсиманском саду, ни на Тайной вечере, и, наконец, ты не был и на Голгофе не только тогда, когда Его распинали, но и когда не было Его самого.

— Был там Крест, и Он на нем был, — ответил Армен устало и тихо. — И со всеми его апостолами я был знаком. Дружил, правда, не со всеми, но знал всех.

«Он и в самом деле — сумасшедший», — подумал я. И чтобы не раздражать его более вопросами, на которые он не мог дать вразумительного ответа, я спросил то, на что, как я надеялся, он мог дать односложный и простой ответ:

— Ну, и с цем же из апостолов ты дружил больше всех?

И он ответил сразу же, нисколько не задумываясь:

— С Фомой, которого дураки прозвали «Неверным». А я-то знаю, что кроме него возле Христа более верного человека никогда не было. Кроме меня, может быть.

* * *

С тех пор ни один обитатель замка, а тем более ни один гость, кроме меня и Армена, в часовню не входил.

Кухмистер Ханс как-то поинтересовался, почему это все мы — живущие в Фобурге — в любую непогоду ходим в деревенскую церковь за милю отсюда, а часовня наша стоит на запоре?

На что я ответил ему:

— Она еще не расписана, и как ты знаешь, не освящена. А до тех пор пока наш патер ее не освятит, молиться в ней так же бессмысленно, как и в хлеву.

Не знаю, поверил ли мне мой одноглазый клеврет^{22}, но больше с расспросами не приставал.

И вот сейчас я решил завести в часовню мальчиков: уж больно хорошо и подробно выписал Армен святой город и мне захотелось, чтоб и они увидели его с горы Сион, как я когда-то.

Тем более никто не мог бы сказать, увидят ли они Иерусалим на самом деле? Так пусть посмотрят хоть на картине.

А за все прочее я не опасался, едва ли им будет интересно смотреть на дороги, которые с двух сторон шли к этому городу.

Я вышел во двор и застал мальчиков у самого порога. Они стояли тихо и с любопытством поглядывали на небо. Поглядел и я.

Густая черная туча быстро приближалась к Фобургу. Она шла с гор, и там, где в ясную погоду видны были вершины отрогов, теперь повисла мгла, изредка прорезаемая молниями. Там же еще далеко от Фобурга — перекатывался негулкий, приглушенный расстоянием гром, а здесь еще сияло солнышко и только ласточки, почуяв приближение грозы, с тревожным писком пролетали над самыми крышами замка — вровень со своей товаркой на флюгере, которая, повернувшись хвостом к горам, как будто бы стремительно уносилась от приближающейся тучи.

— Если что, — сказал я, — переждем грозу в часовне. — И подбросив ключ на ладони, повел мальчиков к ее двери.

Они вошли в капеллу и равнодушно осмотрелись. Ни у кого из них я не заметил и тени интереса. Священная история, судя по всему, совсем не занимала их. «Ну и слава Богу, — подумал я. — Незачем им разбираться во всем этом».

Я жестом пригласил мальчиков пройти на середину часовни, прямо под центр купола, и попросил их поглядеть на стену против входа.

— Это ~ Иерусалим, — сказал я. — Таким он представляется паломникам, если смотреть на него с горы Сион.

Мальчики с интересом стали разглядывать картину, негромко о чем-то перешептываясь.

Я молчал. Мне всегда не нравилось, если меня не слушали или перебивали.

— О чем это вы? — спросил я, слегка раздражаясь.

Круглолицый брюнет проговорил извиняющимся тоном:

— Мы говорим, что скоро увидим все это не на картине. Наверное, мое раздражение еще не улеглось, и я ответил этим самонадеянным гусятам, мнящим себя орлами:

— В Иерусалим приходят с посохом пилигрима. С мечом завоевателя идти туда намного опаснее.

Они тотчас же замолчали, сдвинулись потеснее, и мне — в который уж раз — стало жалко их — маленьких, взъерошенных, гордых.

Жалея о ненужной резкости, я сказал примирительно: