Посмотри на неё - [39]

Ты задаешься вопросом, откуда же мне известно, что его убила не она.

Просто я знаю, кто именно его убил.

34 Бриджит

НИКТО БОЛЬШЕ НЕ ЗНАЕТ, как вести себя в присутствии Табби. Она не то чтобы под домашним арестом: снаружи никто не дежурит, если не считать стоящие по периметру репортерские фургоны. У Табби также нет браслета на щиколотке, который бы контролировал ее перемещение, – я такой видела по телевизору. Но наш дом все равно стал похож на тюрьму. Вчера вечером я слышала, как Табби спорила с мамой и папой о том, чтобы ей разрешили снова ходить в школу.

– Разве мне нельзя жить обычной жизнью? – умоляла она.

– Мы считаем, что будет лучше, если ты побудешь дома, пока все не утихнет, – сказал папа, который всегда в спорах использует «мы то» и «мы это». Не знаю, в какой момент они с мамой превратились в этот аморфный комок под названием «мы», но сейчас все именно так.

– Вы думаете, что это она его убила?

Они не отвечают сразу. Затем мама говорит:

– Конечно нет, милая.

Она врет. Они боятся. Боятся того, что Табби что-то сделала. Мы вдруг перестали быть для родителей маленькими девочками, и они перестали понимать, кто же мы такие. Мы живем под их крышей, просим их расчесать нам волосы, позволяем целовать себя на ночь, но что-то изменилось. Мы больше не сладкие куколки. Мы стали мутными, хотя раньше были прозрачными. Прикосновение к нашей коже будто способно вызвать шторм, поэтому они держатся подальше.

Моим родителям нравился Марк. Он был «таким хорошим мальчиком». Таким «вежливым». Естественно, ведь он следовал за Бэком, который не был образцом для подражания, так что Марку было легко произвести на них хорошее впечатление. Бэк никогда не приходил на семейные ужины. Он никогда не жал руку папе и не обещал заботиться о его дочери.

Я нахожу Табби устроившейся на диване за просмотром фильма. Я делаю растяжку рядом со стеной и вижу, что Табби читает с маминого iPad: новую статью. Ту же самую на BuzzFeed[16], которую читали Лорел и Сидни после тренировки. У статьи кликбейт-заголовок: «То, что эта девушка сделала после ссоры со своим парнем, вас шокирует».

Губы Табби растянуты в улыбке. Они у нее накрашены помадой – по факту, не только губы у нее накрашены, – хотя из дома Табби не выходит.

По крайней мере, она говорит, что не выходит. Но мама и папа не все время дома, чтобы следить за ней. Мама работает учителем в начальной школе, а папа ортодонтом, так что, их целый день нет дома. Папа даже ставил брекеты Марку, когда тот еще был подростком и задолго до того, как он стал частью нашей жизни. Иногда я представляю, как неловко, должно быть, Марк себя чувствовал, когда впервые заехал за Табби к нам домой. Папа ведь досконально знает его рот изнутри, потому что он некогда мучил Марка подтягиванием дуг и надеванием резинок. Папа понимал, как устроен рот Марка, но при этом он верил каждому слову, которое оттуда вылетало.

– Как ты вообще можешь это читать? – срываюсь я. – Не делай посещаемость этого сайта еще больше. Ты правда хочешь знать, что про тебя говорят?

Табби откидывает голову назад, чтобы показать мне язык.

– Бридж, да ладно тебе. Лучше знать, что говорят, чем гадать, что же скажут. Все и так знают. Почему же мне не нужно этого знать?

Наверное, в этом есть смысл. Табби имеет право знать. Я занимаюсь бегом. Я готовлюсь к каждому забегу, к каждой тренировке. Она тоже готовится. К своему следующему походу в школу. К тем так называемым фактам, которые люди будут выплевывать ей в лицо. К следующему походу на вечеринку, где какая-нибудь злобная девчонка спросит, кого она собирается сегодня вечером убить. Табби хочется обладать всей информацией, хотя я и не знаю, что она будет с ней делать.

– Может, я просто сбегу, – внезапно говорит она, откладывая в сторону iPad. – У народа появится новый повод для разговоров. Что у меня тут вообще есть?

Она смеется, но ее глаза наполняются слезами.

– У тебя есть я, – отвечаю я.

– На какой срок? – почти шепотом спрашивает она. – Ты тоже от меня отвернешься.

Табби хватает iPad и стремительно уходит вверх по лестнице, после чего хлопает дверью своей спальни так сильно, что от этого дрожит весь дом. У меня тут же появляется мысль: «Готова поспорить, что репортеры снаружи это слышали». Готова поспорить, они уже вплетают этот звук в паутину бреда, которую соорудили вокруг моей сестры, ставшей их черной вдовой.

Я пишу Элли, когда не могу заснуть, потому что мой мозг перебирает все возможные вещи, которые может сотворить Табби в порыве чувств. С другими. С собой.

«У нее сдали нервы. Она грозилась, что сбежит из дома. Мне кажется, она правда может так сделать».

Элли отвечает почти сразу: «Не сделает. Дата суда назначена. У полиции к ней вопросы. Она знает, что побег только все усугубит».

В словах Элли чувствуется уверенность, которой недостает мне. Как будто она знает свою версию Табби лучше, чем я знаю свою.

«У меня дурное предчувствие, – печатаю я, затем выдерживаю паузу, прежде чем отправить остальное. – Мне кажется, она сделает что-то нехорошее».

«В каком смысле нехорошее?» – отвечает Элли, но я откладываю телефон, не отвечая, либо потому, что я не знаю, что сказать, либо потому, что мне не хочется это говорить.