Послевкусие - [54]

Я натягиваю на себя длинную футболку, надеваю шерстяные носки и топаю в угол, куда несколько недель назад сложила коробки с остатками своей прежней жизни, немыми свидетелями того, что когда-то я занималась важным и нужным делом. В первой коробке лежат вырезки из журналов, рецепты, копии статей из «Gourmet» о «Граппе» и больше дюжины журналов на итальянском языке с заметками и рецептами. Я собрала их, когда училась в Италии, кстати, там я познакомилась с Джейком. Я беру один журнал, начинаю его перелистывать и останавливаюсь на странице, сплошь исписанной его именем. Я швыряю журнал обратно в коробку и закрываю ее, думая о том, что нужно выбросить этот хлам, не открывая, и в то же время понимаю, что никогда этого не сделаю. Я не успокоюсь, пока не открою каждую коробку и подробнейшим образом не проверю ее содержимое — каждую статью, каждую фотографию. И даже этого мне будет мало.

Потом я вновь начинаю прокручивать в голове свое прошлое, свои мысли и чувства, и прихожу к выводу, что в моей жизни не было ничего хорошего. В результате меня охватывает смешанное чувство недоумения, восторга и тоски. За исключением нескольких коробок с книгами по кулинарии, остальные набиты примерно одним и тем же — всякой ерундой, не имеющей никакого значения. Последняя коробка засунута так глубоко под карниз, что ее почти не видно. Клейкая лента, которой она обмотана, в нескольких местах порвалась. Когда я снимаю крышку, в воздух поднимается облако пыли.

В коробке лежит потрепанная книга моей матери «Larousse Gastronomique». В детстве эта книга зачаровывала меня, в основном потому, что была написана на французском языке, которого я не знала. Помню, как мать подолгу сидела над ней, шепотом повторяя рецепты, словно заклинания, на своем прекрасном, певучем французском. Эта книга с давно истертым и во многих местах сломанным корешком — настоящий путеводитель по жизни моей матери, где между страницами вложены винные этикетки, написанные по-французски записки друзей, письма отца, любимые меню. Будучи ребенком, я часто перелистывала эту книгу, надеясь найти в ней хоть что-нибудь, что было бы связано со мной: открытку, сообщающую о моем рождении, фотографию, запись о моем первом самостоятельном обеде, — но, переехав в Питсбург, мать уже не собирала подобных сувениров.

Увидев записки и пометки на страницах, сделанные рукой матери, я невольно задерживаю дыхание; мне кажется, я чувствую запах лакрицы, словно самый вид твердого почерка матери вызвал во мне обонятельные галлюцинации. Этот тонкий запах похож скорее на аромат аниса или свежего эстрагона, чем на сладковатый запах лакричной пастилки.

Обоняние, как сказала однажды мать, самое важное из чувств. Без запаха нет вкуса. Я давно забыла лицо своей матери, звук ее голоса, прикосновение ее пальцев. Но я по-прежнему помню ее запах, он ощущается в запахе хереса, в аромате, тонком и нежном, который остается на пальцах, если потрогать веточку розмарина, в резком запахе сигарет «Голуаз». Любой из тысячи запахов вызывает во мне воспоминания о матери.

Я закрываю коробку и возвращаюсь в постель, размышляя, почему два человека, обожающие готовить, не смогли ужиться друг с другом. Ведь у нас было так много общего, о чем позже мы позабыли, намеренно или случайно. Странно, оказывается, мне все еще больно вспоминать о Джейке.

Когда на следующее утро я открываю глаза, Хлоя сжимает мое лицо пухлыми ладошками, серьезно всматриваясь в него. Она широко улыбается мне, потом весело смеется. Ее дыхание теплое и сладкое, от нее пахнет бананами.

— Она уже позавтракала, — говорит отец; в его тоне слышится легкое раздражение. — Ее покормила Фиона.

Я знаю, что по отношению к Фионе вела себя отвратительно, так что отец имеет полное право сердиться.

— К обеду меня не жди, — говорит он, наклоняясь, чтобы поцеловать Хлою. — Сегодня лекция Брайана Грина, я купил нам с Фионой билеты.

Отец, видимо, считает, что сегодня готовить обед буду я — предположение не намного фантастичнее того, что Фионе может быть интересна лекция о происхождении космоса.

— Ладно, — отвечаю я, приподнимаясь на локте и привлекая к себе Хлою; я надеюсь, что отец поцелует и меня. Он так и делает — быстро чмокает меня в макушку. Я знаю, что веду себя как избалованный ребенок, питая беспочвенные и ничем не обоснованные подозрения на счет женщины, которая нравится моему отцу, женщины, которая была так добра ко мне. И к моей дочери. В этом-то и кроется часть проблемы.

В течение всего утра я замечаю, что Хлоя то и дело поглядывает на меня, а когда ей кажется, что я перестаю обращать на нее внимание, старается подобраться ко мне поближе. Просто удивительно, как тонко неискушенным младенцам удается подмечать настроение взрослых и отслеживать каждое их движение, не делая при этом никаких видимых усилий. Я думаю, это свидетельствует об их врожденной способности к адаптации и выживанию; их обоснованный интерес к малейшим изменениям нашего умственного состояния позволяет им постоянно думать о нас и — что, наверное, не менее важно — не дает нам забыть самих себя. Может быть, это мне только кажется, но все утро Хлоя возится со своими игрушками со скучающим видом, словно, увидев мрачное выражение моего лица, решила, что и ей сегодня нечему радоваться.