Последствия - [12]

– Надо же, как ты вырос.

– Привет, папа!

Несколько секунд Льюис неотрывно смотрел на Эдмунда, отмечая перемены, всегда удивительные для взрослых и незаметные самим детям, и лишь когда использовать сына как прикрытие стало уже невозможно, повернулся к Рэйчел и ткнулся в ее лицо поцелуем, угодившим куда-то в уголок губ.

– Хорошо добрались?

– Немного качало.

– Тогда надо выпить чаю. Если повезет, угостимся штруделем.

– Немцы не умеют заваривать чай, – сказал Эдмунд.

Льюис рассмеялся. Одно из немногих клише о немцах, соответствовавших действительности.

– Теперь у них лучше получается.

Эдмунд с любопытством озирался, вбирая каждую деталь, он оживился, углядев что-то интересное на мосту над железнодорожными путями.

– Что они там делают?

– О боже, – прошептала Рэйчел.

Двое детей держали за ноги мальчишку, свесившегося с моста перед идущим внизу поездом. В руках мальчик держал клюшку для гольфа, и в какой-то миг показалось, что поезд ударит его, но трубы паровоза пролетели в каких-то дюймах от головы мальчика, а затем он замахал клюшкой, скидывая с платформы куски угля, которые ловили в подолы стоявшие внизу женщины.

– Им это разрешают? – замерев в восхищении, спросил Эдмунд.

– Официально – нет, – ответил Льюис.

– И ты их не остановишь?

Льюис заговорщически подмигнул сыну.

– Не вижу кораблей[14], – сказал он, спеша направить семью к выходу из вокзала, пока не посыпались другие трудные вопросы.

Самый роскошный гамбургский отель, “Атлантик”, пережил войну и теперь являл оазис расточительности в пустыне бережливости. Это впечатление усиливал крытый дворик с пальмами в кадках, примыкавший к большой гостиной, где сидевшие меж пальмами музыканты играли для пьющих чай англичан, которые на час забывали тяжкие, серые годы и представляли, как это будет выглядеть на открытке. Пообтрепавшаяся роскошь, чай, позвякивание ложечек, толстые ковры – это, по мысли Льюиса, создавало атмосферу комфорта и уверенности, необходимую для объявления принятого им решения. Но музыка его не устраивала. Обычно здесь наигрывали бодрые мелодии, популярные у англичан, но сегодняшние исполнители – пианист и певица – буквально вынимали душу мелодичной меланхолией немецких песен. Невеселые новости требовали веселого фона, и эта тоскливая музыка не годилась.

Рэйчел узнала мелодию с первых тактов – это была шубертовская “Песня” – и сразу же отдалась ее глубокому течению. Штрудель остался нетронутым, ей доставало музыки, которую она, единственная в этом зале, слушала с напряженным вниманием и полной концентрацией. Сидевший рядом Эдмунд жадно поглощал пирог, одновременно засыпая отца вопросами. Вопросов было много, накопилось за целую войну, и все требовали незамедлительных ответов. Льюис курил, отвечал сыну и ждал подходящего момента, чтобы попросить музыкантов сменить репертуар.

– Германия теперь как колония?

– Не совсем так. Со временем мы вернем ее им… когда все здесь поправим.

– Мы получили самую лучшую зону?

– Здесь говорят, что американцы получили виды, французы – вино, а мы – руины.

– Но это несправедливо!

– Ну, руины сотворили мы сами.

– А русские?

– Русские? Им достались фермы. Но это уже другая история. Как штрудель, дорогая?

Льюис увидел, как жена украдкой вытерла глаза и, чтобы отвлечь внимание, ткнула вилкой в пирог. Но было уже поздно.

– Мама снова плачет.

Этой фразой Эдмунд как будто бросил на стол сигнальную ракету и осветил их последние семнадцать месяцев. И Льюис увидел куда больше того, что хотел бы увидеть, больше того, с чем был готов столкнуться. Версия Рэйчел, которую она излагала в письмах, оказалась лишь самым краем той воронки, что, как он надеялся, сумеют сгладить время и расстояние.

– Не говори глупости, Эд, – сказала Рэйчел. – Это просто музыка. Ты же знаешь, я всегда плачу от грустной музыки.

Певица закончила, аплодисментов не последовало, и Льюис поспешил воспользоваться представившейся возможностью и разогнать уныние. Едва он поднялся, чтобы обратиться к музыкантам с просьбой, как Рэйчел угадала намерения мужа.

– Пожалуйста, не надо…

– Нам нужно что-нибудь пободрее, не думаешь?

Рэйчел пожала плечами, уступая, и, когда Льюис ушел, повернулась к Эдмунду:

– Пожалуйста, не рассказывай папе таких вещей обо мне. Они его только расстраивают.

– Прости.

Пока Льюис шепотом излагал свою просьбу, Рэйчел обратила внимание на улыбку исполнительницы, натянутую, через силу. Может, это певица международного калибра, осколок разгромленного оркестра, вынужденная теперь угождать обывательским вкусам. Льюис еще не вернулся к столу, а пианист уже сыграл вступление к “Беги, кролик, беги”, и певица, не сбившись ни на такт, выплыла из глубин экзистенциальной германской тоски на мелководье английского легкомыслия.

– Так-то лучше, – сказал Льюис. – Этой стране нужны новые песни.

Бойкая мелодия задала соответствующий тон настроению, и Льюис решил закрыть вопрос сейчас, не откладывая его еще на одну сигарету. Не будучи по натуре торговцем, он полагался обычно на прилагательные в превосходной степени, вроде “замечательнейший” и “чудеснейший”.

– Давайте я расскажу вам о нашем новом доме. Это действительно чудеснейшее место. Дом намного больше, чем в Амершаме. Больше даже, чем у тети Клары. Есть бильярдная. Рояль. – Короткая пауза, выразительный взгляд на Рэйчел. – Великолепный вид на Эльбу. В доме полно интереснейших картин – думаю, весьма известных художников. Что еще? Есть “немой официант”