Последняя Золушка - [2]

Он очень не хочет меня обидеть, иначе вместо «экзерсисы» непременно охарактеризовал бы прочитанное более близким — «бредни». «Мы не выдвигаем романов на Букер… — главный примирительно похлопывает пухлой ладошкой агатокристиевского Пуаро, — мы работаем на рынок, Левушка! На ры-нок, — раздельно и веско произносит он. — Рынок! У тебя такой прекрасный герой, мы даже подумывали о переиздании с самого первого романа… в твердом переплете! И тут ты приносишь мне ЭТО!»

Первый роман — сплошные высокопарные мертворожденные потуги, это даже не проба пера, а нечто беспомощно-слюнявое, но я благодарен, что меня тогда не отшили, дали возможность попробовать, издали, поддержали… Мне немного стыдно — но только не за ту рукопись, что я принес сейчас! Мне стыдно за роль просителя. Сейчас, когда я действительно принес нечто стоящее!

«Разумеется, — говорит человек в директорском кресле, — если МЫ это напечатаем, то ЭТО купят. Те, кто покупает тебя всегда. Но не факт, что после ЭТОГО они купят еще хотя бы одну твою книгу! А те, кто потребляет философскую заумь, тебя не знают, да и знать не хотят!»

Он сказал «философскую» — но это не означает, что распластанный на столе под его дланью роман относится к этой категории. Просто это слово у главного ругательное. И означает все сомнительное. Словом, то, что хорошо написано, но не продается.

Но я хочу написать именно такую книгу: любовный роман без пошлости, семейную сагу без непременного клеймения эпохи, современный роман без замаранного политического белья — словом, роман на все времена. Я страстно желаю этого, хотя пока не могу даже очертить границы. Я просто знаю, что хочу, и настаиваю на этом, хотя главный и смотрит на меня волком.

Он рассержен, мой воображаемый собеседник, или же это обозлился я сам? Потому что долго брел совсем не в ту сторону, куда желал попасть с самого начала, считая себя — и справедливо считая! — пока что слишком слабым для такого непростого пути. Но сейчас, когда я созрел, когда хочу отведать плодов с другого дерева, из другого сада, мне уже не выпрыгнуть из протоптанной мною же колеи! Потому что эта проклятая канава стала гораздо, гораздо выше моей головы!

Да, мне нужен тайм-аут, чтобы подумать, осмыслить, попробовать наконец! Тогда почему не принять это весьма заманчивое предложение?

Я наконец бросаю взгляд на своего приятеля, живого, а не призрачного собеседника. У него свежая, полнокровная физиономия, прекрасно сидящий костюм и дорогие туфли — словом, он правильно выбрал работу.

Он живет сегодняшним днем, наслаждается им, а не мучается неизвестно откуда берущимися голосами и призраками. Его цифры куда порядочнее моих слов: они честны и однозначны. Они не гоняются за ним по темным проулкам, не поджидают за лихорадочно отпираемой дверью квартиры — скорей, скорей, дрожащими от нетерпения пальцами записать поворот сюжета! Его работа не вламывается на дачу, где он проводит досуг с любовницей, и не ошеломляет, неожиданно выскочив из-за пальмы в ботаническом саду.

Он добропорядочно скучен — о, желал бы я хотя бы половину своего времени бывать таким же! Однако я слеплен из другого, неправильного теста, куда чего-то не доложили или, скорее, переложили. Потому что бурно бродящие во мне словесные дрожжи частенько накрывают меня по полной в самых неподходящих для этого местах. Днем и ночью. В родной постели и в гостях. На улице. В метро. В лифте. В кафе, где я вдруг начинаю лихорадочно шарить по карманам и бешусь, обнаружив, что оставил блокнот дома.

Ночью, почти заснув, я вдруг вскакиваю, нашариваю на тумбочке рядом с кроватью карандаш и, не зажигая света, торопливо карябаю очередную идею развития романа. Свет я не включаю не потому, что боюсь разбудить кого-то рядом — рядом, как правило, никого нет, — а оттого, чтобы не проснуться окончательно самому. Ночью нужно спать. Или хотя бы пытаться спать, поскольку днем я этого не умею. Оттого что не умею выключаться. Честно говоря, я не умею выключаться вообще.

Я давно стал неврастеником, но не хочу признаваться в этом, списывая все на неумеренную фантазию, а также на кофе, потребляемый в явно неполезном организму количестве.

Да, я неврастеник, если не псих, — кто в здравом уме будет строчить ночью неизвестно что и неизвестно для кого? Чтобы потом, стиснув зубы и руки, сидеть на самом краешке стула напротив редактора, ненавидя этого добродушного толстяка так, что уже придумал для него и имя, и место, и способ убийства?! К тому же все, все было уже описано ДО меня. Кто-то даже пересчитал все мыслимые в литературе сюжеты — кажется, их всего тридцать девять.

Я знаю, что мне не выдумать сороковой, как не написать ничего бессмертного… но я хочу ПОПЫТАТЬСЯ! И для этого всего-то и нужно, что сказать «да» и сменить обстановку. Увидеть новых людей. Забыть старых. Перестать представлять душку-редактора, желающего лишь добра, убийцей, накидывающим мне петлю на шею. Потому что он совсем не Алоизий Могарыч, небрежно бросающий в лицо Мастеру: глава такая-то идти не может!.. Да, у нас рыночные отношения и не любят нестандарт, потому что сто раз пережеванное и столько же переваренное усваивается и продается куда легче! Но если уж так не нравится все это, значит, давно пора было остановиться и отправить в помойную корзину ВСЕ! Все то мусорное чтиво, что я создавал тоннами… Нет? Жалко? Потому что там иногда проскальзывает разумное, доброе, вечное? Да и кормит к тому же? Ты сам не знаешь, чего хочешь, Лев Стасов!