Последняя женщина - [38]

— Сострадание не было чувством, данным Творцом первому человеку. Боль сострадания человек получил, придя в этот мир, создавая его для себя. И множить эту боль не надо. Не для того дано людям творчество как часть духа.

Лера была ошеломлена. И не только от столь резкого поворота. Если бы такое произошло раньше и она прочитала или услышала что-то подобное, то нашла бы десятки доводов, опровергающих подобную ересь. Да, да, она бы так и назвала эту чушь. И у нее точно уж хватило бы решимости дать достойную отповедь автору таких утверждений на страницах одного из уважаемых ею журналов. Но сейчас, сейчас она смутно понимала, что речь идет вовсе не о том, чему она собиралась давать отповедь. Речь о чем-то, что гораздо чище и выше обыденных и привычных ее представлений, и не только о театре. И вообще, это то, что не может прийти в голову даже самому искушенному критику или публицисту. Перечень попадающих под их взгляд сторон, углов и плоскостей этого действа был огромен. Они могли вывернуть наизнанку любого мастера и его постановку, любое событие. Критике и обсуждению подлежало все, но главного в том перечне не было. Особенно же ее поразило то, что она услышала это здесь, в таком ужасном месте. Ее пребывание тут и то, что она узнала, никак не увязывались в сознании.

"Везде висит тишина. Какая громкая тишина, — подумала Лера, вспомнив грохочущий мегаполис. — Грохот… нет, стук… А ведь верно, тихо как на кладбище, только стук молотков, — пронеслось в голове. — Я об этом подумаю завтра", — решила она, но тут же опомнилась. Этот прием безотказно работал, когда она в чем-то была не уверена. Но работал он ТАМ. Здесь "завтра" не существовало. Все нужно было делать сейчас.

Выход нашелся неожиданно.

Ну хорошо, с тем, что искусство способно менять людей, не согласиться невозможно. В конце концов, ее смущало лишь то, что оно меняет их в худшую сторону. Но насчет власти… бывает разная власть, и приходят туда разные люди. Она помнила свое отношение к ним, и оно было разным. Ведь среди них были и те, кто несомненно, хотел жизнь других сделать лучше. Неужели всех их здесь уравняла лишь принадлежность к ней? Никакой логики тут не было.

Лера могла перечислить с десяток имен, которые не заслуживали столь очевидной несправедливости и снискали народную любовь. "Разве можно их сравнить и поставить на одну доску с генералиссимусом, ефрейтором и иже с ними? А тем более с многими лидерами других стран, ушедшими в мир иной и не сделавшими ничего дурного.

А как быть с адмиралом?"

— Тогда он был капитаном, — вмешался ее собеседник.

— Пусть так. — При всем двояком отношении к нему Лера считала, что он много сделал для ее соотечественников. Правда, она помнила слова одного уважаемого ею человека: "Если в результате задуманного тобой или твоих добрых намерений погибнет хотя бы один человек, твоим действиям не просто грош цена, ты услужил злу. Потому что всегда есть другой путь".

Эти слова казались ей тогда слишком категоричными. Но она хорошо помнила тот разговор. Даже пыталась защищать его. "В конце концов, он покончил с холодной войной, ему удалось сблизить совершенно разных людей из разных стран, — говорила Лера. — Помните, как толпы людей в Европе окружали его с улыбками, скандируя его имя, а он протягивал им руки".

Но ее знакомый был чересчур, как она тогда посчитала, прагматичен:

— Конечная цель — сделать жизнь лучше — роднит тиранов и тех, кто отправлял людей на тот свет непреднамеренно. Благими намерениями вымощена дорога в ад. И тех и других какое-то время люди носят на руках. И тех и других считают незаменимыми.

После секундной паузы, словно перечеркивая возможные аргументы оппонента, он произнес:

— Незаменимые — все на кладбище.

В этой фразе сквозила неоспоримая логика.

— А как же свобода? Ведь он дал людям свободу. Разве не это, в конечном счете, должно определять ваше отношение к нему?

Ее знакомый был тверд:

— Свободы не считать себя частью Пушкина, Чайковского, Достоевского, Гоголя?

— Гоголя?

— Он считал себя русским писателем. Понимал, что такое духовное единение славян. Что касается других свобод, люди получили не намного больше, чем имели. У них достаточно и отняли. И дело не в количествах, а в сути приобретенного и потерянного.

— Но все-таки они ведь получили больше, чем потеряли?

— Чего? Свободы слова? Во-первых, она была отвоевана до развала страны. Крови для этого не потребовалось, но кровь она принесла. Или цена уже не важна? В ней остро, и это можно понять, нуждалась лишь незначительная часть населения. Важно, что, появившись, она отняла у остальных людей. Для них ведь важнее были другие свободы. Свобода растить детей и быть спокойными за их будущее. Свобода получить бесплатное образование и гарантированную занятость. А по истечении времени пусть не роскошную, но квартиру, и бесплатно!

"А ведь сейчас власть даже не ставит таких задач", — подумала Лера.

Он продолжал:

— И чтобы иметь все это, требовалось только одно: просто жить и работать. И тогда это мог делать каждый. Да вся их свобода слова, всех их, вместе взятых, со всех концов земли, не стоит жизни простой дворняги, забитой подонками в темном переулке. Людей же они отправляли на тот свет прямо под растяжками транспарантов, объявляющих, что она, эта свобода, наступила. И поверьте, все, получившие ее, теперь, бессонными ночами видя, что принесла она другим, убеждают себя, что они здесь ни при чем. Более того, находят виновных и клеймят их! Лгут себе каждый день своей жизни! Слишком страшна правда, слишком ужасны последствия ее признания. Они будут мучиться до последней минуты. Но эта последняя минута наступит. Все будет как у Ивана Ильича.