Последняя вода - [27]

— Справа по борту. Смотреть всем!..

И вот долгожданное: силуэт судна с высоко задранным носом.

Два зеленых сигнала мелькнули на советском корабле. Ответа не последовало. Снова сигнал. И снова молчание. Катер не реагировал ни на один из известных всем морякам сигналов об остановке. Фуртас приказал дать предупредительный выстрел.

Но и это не подействовало.

Капитан-лейтенант мог бы приказать уничтожить врага. Но ведь не это нужно было пограничникам, важно было захватить катер.

Он шел теперь в полумиле с левого борта и несколько впереди.

Расстояние между судами почти не сокращалось. Когда до нейтральных вод оставалось не более двух миль, катер резко прибавил скорость, сделал то, чего уже не мог сделать более тяжелый корабль пограничников. Видимо, на это и рассчитывал шкипер, понимая, что пограничники будут стараться захватить катер «живым». Теперь он расходовал этот резерв скорости, надеясь выйти из советских вод до встречи с кораблем.

Фуртас прикусил губы. Сообщив обстановку на командный пункт, он отдал команду открыть огонь на поражение. Другого выхода не было. Иначе нарушитель ушел бы безнаказанным.

Залп! Корабль резко качнуло.

Еще залп! Море осветил сноп огня: на катере что-то взорвалось. Над ним взметнулся язык пламени…

11

Итак, катер появился у Сахалина по вызову Воробьева. Ему об этом сказали, не уточняя, чем кончилась ночная операция. Однако он пока что, видимо, играл в открытую, и потому настроение его значительно улучшилось. На допросах снова стал вести себя свободно, уверенно, даже пытался шутить.

Материалы следствия пополнились показаниями о том, как проходила дальнейшая подготовка Воробьева к шпионской деятельности. Он рассказал, как с американским офицером Майклом Огденом вылетел из Франкфурта-на-Майне в Вашингтон, как в тридцати километрах от столицы Соединенных Штатов, на загородной вилле, изучал Приморский край СССР, усиленно занимался стрельбой, греблей. Дальше шли записи о вылетах Воробьева с Огденом в Нью-Йорк, а затем в Бойс (Западная Калифорния).

Цифры, даты, фамилии, населенные пункты… Воробьев помнил их наизусть и обо всем рассказывал охотно, не упуская даже мелких событий и деталей.

Совсем иначе вел он себя, когда беседа заходила о его жизни в Германии до той поры, как он очутился в шпионской школе. Настроение его заметно портилось, «немецкий» период, как ни странно, Воробьев помнил плохо, хуже, чем все остальное, ссылаясь на то, что жизнь его в ФРГ была однообразна и дни похожи один на другой.

Михайлов догадывался, что где-то здесь и «зарыта собака», хотя, собственно, главное было установлено и доказано. Да, он шпион и заслан в СССР с определенным заданием. В протоколе имена, факты, но… Нет, это было не все, что хотелось еще выяснить Михайлову. Личность Воробьева по-прежнему оставалась загадочной, и ключ к нему подобрать было трудно.

Искать! Капитан снова и снова изучал показания, вещи Воробьева. Однажды капитан снова раскрыл его блокнот. Сейчас одна деталь показалась ему весьма любопытной, даже странной: в блокноте были только стихи. Одни он, очевидно, переписал из книг, другие, скорее всего, сочинил сам. Эти, вторые, не отличались красотой, рифма была далеко не совершенна, корява.

Внимание Михайлова привлекли слова:

Я иду не по нашей земле.

Просыпается хмурое утро…

Капитан знал эту песню. Но со второго куплета слова оказались совсем другими:

Я приехал теперь в Исфаган,

Всюду слышу лишь речь не родную,

И в чужих этих дальних местах

Я по родине сильно тоскую…

А еще через куплет шла такая фраза:

Из-за жирных мерзавцев двоих

Просидел я в тюрьме Исфагана…

«Исфаган? Исфаган? При чем тут Исфаган? Зачем Воробьеву переписывать такие стихи? Исфаган? Это ведь город в Иране». Он взял атлас и нашел на карте город Исфаган. Нет, тут что-то есть… Почему человек, живущий в Германии?..

Следователь стал снова, еще внимательнее, изучать «творчество» Воробьева. Возможно, здесь конец ниточки, ухватившись за который можно размотать весь клубок. Глупые стихи, порой без всякого смысла. Читать их противно. Ага, вот, — Михайлова насторожило четверостишие, героем которого был «Женька-голубок». Жаргонная, блатная песенка. Где всего этого нахватался Воробьев? В кругу компаньонов по шпионской школе?

А может быть, это он сам Женька-голубок и его настоящее имя Евгений? Проверять нужно все. Даже эту, на первый взгляд ничего не значащую деталь нужно как следует проверить.

Утром Михайлов как бы невзначай завел с Воробьевым разговор о стихах в блокноте. Тот начал рассказывать о своих «творческих порывах», о том, что многое написано о себе.

— А среди стихов есть неплохие, — серьезно сказал капитан и достал блокнот. — Вот, например:

Звали, Женька, тебя Голубком…

Михайлов заметил, как чуть дрогнули веки Воробьева. Спокойно дочитал до конца стихотворение, стал листать страницы дальше. Потом прочитал еще несколько стихов и, захлопнув блокнот, небрежно бросил его в стол.

— Правда, некоторые мне не по вкусу, но вообще ничего. Я тоже увлекался этим в молодости. А вы все это сами написали? — спросил Михайлов.

— Да, знаете, бывает такое настроение…

— Неплохо, неплохо. Там мне еще понравилась песня, помните: «Я тоскую по родине».