Последняя свобода - [34]

— А, черный капюшон. И кто этого призрака видел?

— Пока не уверен, не скажу.

— Господи, монах! Материализация литературных персонажей чревата палатой номер шесть.

— Вась, не смешно. Когда ты сможешь приехать?

— Завтра у меня выходной. Смотря по состоянию Ольги…

— Плохи дела, да?

— Сердце плохое, — он замолчал, как-то вдруг осунувшись. — Я выбрал не ту профессию, Леон.

— Вот уж нет! Редкое попадание.

Василий покачал головой.

— Врач должен привыкнуть к страданиям, ну, притерпеться, а я не могу. Каждую смерть переживаю как… — недоговорив, он переменил тон. — К счастью, мои многочисленные жертвы об этом не догадываются, — и засмеялся.

Словно в ответ, из комнаты донесся смех, я невольно сделал движение к двери, Василий удержал.

— Не надо. Ей сейчас хорошо, легко. Ей снится сон.

— «Спит она, улыбаясь, как дети, ей пригрезился сон про меня».

— Кто это?

— Блок. «Соловьиный сад». Я имею в виду: про тебя.

Мы засмеялись уже втроем, легкая такая истерика сквозила в лиловых светотенях.

— Она подарила мне свои стихи.

— Ты окончил роман?

— Начал новый. Новенький, молоденький.

— Ну и слава Богу!

— Все у меня не слава Богу, Вась. По моему дому бродит убийца.

— Да ну тебя, в самом деле!

— Кто еще будет стирать кровь с картины?

— Да кто же? Кто?

— Не знаю. Мне кажется, все против меня объединились.

Глава 19

Во вторник завтракали мы втроем на терраске. Я избегал смотреть на молодых, молча курил, потягивая кофе. Отчего-то не мог я уйти, остаться один, не мог — и все.

Когда-то любил я эти утренние часы, еще не жаркое солнце, подрагивающие тени от сиреневых кустов на пестрой клеенке, особый вкус и аромат еды и первой сигареты в свежести сада. А птицы пели так сладко, осы звенели так тонко и зло над вазочкой с вареньем — казалось, воздух пропитан медом на исходе лета. Все так — да не так!

В райские мои запущенные кущи прокрался некто, прошелестев, точно черное знамя, чтобы совершить проклятие над прадедом этой вот девушки, сидящей напротив в желтом сарафанчике.

Что ж, наделал дел — отвечай: в нашем отечестве срок давности на убийство не распространяется.

Но при чем тут я?

Почему Прахов перед смертью вызвал именно меня с рукописью? В работу мою над романом он не вмешивался, не лез с советами, не подгонял. Вдруг ему кто-то позвонил. Ну на что можно было поймать старика, отжившего свой век? На чем мы все «ловимся»? На близких — наша уязвимость, наше «второе я». Прелестный ребенок на коленях у дедушки, забавный подросток с Колей во дворе, русалка, юное безжалостное существо. Я нечаянно встретился с яркими золотыми глазами — ни у кого таких не встречал, — отвернулся и закурил новую сигарету.

О том, что я переменил имена и названия, Прахов не знал, это само собой подразумевалось.

Ну, например: «Востоков написал документальную вещь, издание которой чревато для вас скандалом и позором». — «Мне перед гробом терять уже нечего». — «А вашей праправнучке? Ее взрастил, как выразилась поэтесса, убийца. Поторопитесь, уже завтра ваше преступление станет достоянием гласности. А «подвиг» девятнадцатого года, по законам диалектики, станет «позором» в девяностом».

Старик срочно вызвал меня для объяснений.

«Неужели ты думаешь, что все произошло из-за меня?» — «Я в этом уверен», — заверяет меня ученик. То есть, выражаясь в том же поэтическом ключе: я сам взрастил убийцу.

Грехов и грешков у меня к сорока пяти годам скопилось немало, но никогда — клянусь! — никогда я не был сторонником насилия и никакого влияния в этом смысле оказать не мог.

«Ты не виноват, Леон. Не ты отвечаешь за убитых». Разумеется, не я, черт подери, коль об этих убитых мне ничего не известно!

— Налить вам еще кофе? — вежливо спросила Мария.

Я кивнул.

(Что она знает про «тяжелый серый камень», почему для прадеда она выбрала такой же, отсюда? Взять бы да спросить — боюсь!)

— Пап, ты кого-нибудь ждешь?

— Василия.

Наверное, на моем лице по мере углубления в тайну отражались мысли и чувства охотника, идущего по следу, или, напротив, затравленной дичи. А они наблюдали.

— А я подумал, даму.

Тонкий намек на то, что домашних деревенских вольностей в одежде я теперь себе не позволял, даже вместо шлепанцев на мне туфли.

— Мы с Василием собираемся к Горностаевым. Алла больна.

— Чем?

— Требуется поставить диагноз.

Чтоб не думать о камне, о монастыре (о ней!), я вернулся к Прахову.

Итак, старик вызвал меня для объяснений и тем самым, как пишут в детективах, подписал себе смертный приговор. «Отпущу». — «Каким образом?» — «Зарежу».

Тогда в спальне меня и Колю смутило наполовину очищенное яблоко, и мы принялись искать нож. Мой охотничий (футляр давно потерян) презент всем примелькался — годы и годы я ходил с ним по грибы — и лежал обычно в ящике кухонного стола. На месте его не было, но с каких пор — трудно сказать: захваченный романом, я в то лето грибную охоту забросил. «Ты его точил и точил, помнишь?» Никогда не точил, нож был тупой, а корреспондент мой пишет: «Остро лезвие». Значит, кто-то заточил.

Вещица своеобразная, запоминающаяся, с инкрустированной ручкой. По этому ножу в трупе меня бы вычислили быстренько.

Ситуация такова. Подпольный прозаик, одержимый преступным замыслом и страдающий манией величия, обещает при свидетелях умертвить «героя» и приводит замысел в исполнение. То есть сначала описал, а потом исполнил по писаному. Психушка обеспечена.