Последняя ступень - [16]

— Однако и вы теперь сделали фоном нашей беседы музыку, основанную на тех же ритмах… Джаз… — сделала выпад итальянка.

— Когда приходят гости, стараешься подавать им их любимые блюда.

— Что же, вы не могли угостить нас чем-нибудь русским, национальным?

— Я могу, — вдруг несколько другим тоном, я бы сказал, по-настоящему серьезным тоном сказал Кирилл. — Но русская музыка потребует полной тишины и внимания. Гоготать под нее не будем. Все ли согласны на полчаса тишины?

Возражений не последовало. Кирилл остановил проигрыватель и сменил пластинку.

Обычно после шумного, грохочущего джаза, после диких, но чем-то захватывающих, а то и эротических ритмов резкий переход на человеческую музыку труден, если возможен. Теперь же, то ли устав от шума и споров и обрадовавшись тишине, то ли поддавшись той серьезности, на которую сумел нас настроить Кирилл, мы начали буквально впитывать в себя каждый звук. Это был диск Козловского, на который он отдал все лучшее, что откристаллизовалось у него за долгую творческую жизнь. Кто слышал эту пластинку, тот помнит, что все там неторопливо, обстоятельно, с долгими проигрываниями на гитаре, с поразительной чистотой тона, с ювелирной отделкой. «Не пробуждай воспоминаний», «Гори, гори, моя звезда», «Я встретил вас». Все мы затаили дыхание, не только потому, что нас призвал к этому хозяин дома. Я думаю, что если бы невпопад, утром, скажем, прозвучали бы по радио эти романсы, прошел бы мимо, продолжал бы есть яйца всмятку или читать газету. Теперь же так совпало наше общее настроение, что мы не шелохнулись, пока звучал этот голос. Вместо лохматых, с дикими взглядами молодых людей, трясущихся в современном дансинге, в бесчисленных кафешках и на домашних вечеринках (на эти картины настраивала предыдущая музыка), возникали красивые и красиво одетые люди, в длинных платьях, гостиные, рояль, сдержанные жесты, отточенные манеры, лунные парки, цветы, молитвы. И в голосе певца тоже подлинные человеческие чувства — печаль и любовь, тоска и удаль. И гитара… Ах, какая гитара сопровождала певца!

Вот урок так урок! Замерев душой вместе с иностранцами, я почувствовал в себе прилив неизъяснимой гордости, что хоть каким-то краем причастен к этому искусству, что оно мое, русское, и я русский, и Россия, и Пушкин, и этот Булахов, и Тютчев — все это мое родное, а пробудившаяся гордость тотчас сочеталась с чувством горячей благодарности к еще вчера незнакомому мне человек — Кириллу Буренину. Я почувствовал в себе желание идти за ним, быть его единомышленником, помогать, если надо, делать все, что скажет…

На другой день утром, около десяти — звонок Кирилла.

— Вчера не удалось поговорить. Но жду. Очень важно. Лисенок передает привет. Ждет. В любой час.

Я понял, что ждал этого звонка, обрадовался ему и готов хоть сейчас мчаться на проспект Мира. Теперь, днем, мы оказались в мастерской одни, то есть Кирилл, Лиза и я.

— К нашему вчерашнему разговору о национальности. Прочитай эту страницу.

В руках у меня появилась какая-то старая книга. По укоренившейся привычке я сначала посмотрел, где и кем издана: Смоленская губернская типография, 1909 год. «Любителям родной страны и старины».

— Здесь, здесь, где подчеркнуто.

Я читал. «Народы забывают иногда свои национальные задачи, но такие народы гибнут и превращаются в наземь, удобрение, на котором вырастают и крепнут другие, более сильные народы. Столыпин».

— Глубокая правда, — не давал мне опомниться Кирилл. — Но только некоторые народы, возможно, забывают сами о своих национальных задачах, а некоторым помогают забыть.

— Но ведь это Столыпин! Мракобес! Опора самодержавия.

— Что вы знаете о Столыпине? — неожиданно вступил в наш дуэт негромкий, но сильный и уверенный голос Лизы.

— Лисенок, давай кроши… По скуле… Нокаут… Справа, под дых…

— Ну как — что? Реформа там… Столыпинская. Еще «столыпинский галстук» какой-то…

У меня и правда, сколько ни крутились и ни бегали огоньки по миллиардным ячейкам памяти, ничего не выскакивало в виде конечного результата на тему «Столыпин», кроме столыпинской реформы да «столыпинского галстука», кроме слов — реакционер, цепной пес самодержавия.

— Стыдно! Для русского писателя — позор!

— Наше поколение ничего больше о нем не знало…

(По-моему, как я теперь вспоминаю, с первого раза Кирилл не прицепился еще к этому моему выражению о «нашем поколении». Кажется, понадобилось мне еще раз употребить это выражение в какой-то связи, после чего оно было взято на вооружение Кириллом. Чуть что — он сразу же мне и врежет: «Ну да, ваше поколение не знало…»)

Лиза заговорила, не то как бы читая лекцию студентам, не то как бы отвечая на экзаменах:

— Петр Аркадьевич Столыпин был крупнейшим государственным деятелем, стремившимся к процветанию России. Но фактически ему пришлось бороться за ее спасение. Да, земельная реформа — это его дело. Надо сказать, что в то время Россия и без этого производила огромное количество сельскохозяйственных продуктов. Русский хлеб, масло, лен, мясо, сало, яйца на мировом рынке не знали себе конкуренции. Тогда еще не приходилось нам покупать хлеб в Канаде или Австралии.