Последняя шхуна - [4]

Формально явились из-за Оскара, радиста. Тому надо договориться с метеостанцией, чтобы давала прогноз погоды и нашей зверошхуне.

Один я выбирался за три дня, остальным осточертело Холмино.

Народу немного.

Ботовая команда, если считать и меня там; Оскар, он сразу исчез, и повар, моя козырная карта.

Повара взяли не для того, чтобы он ожидал нас в боте. Я не сомневался, что на дежурстве оставят меня, был рад и тому, что приблизили к «четверке». Но повару показалось просидеть в бухточке до ночи, привязавшись к входному створу, скликая нас выстрелами, если не явимся вовремя.

Однажды Оскар так загулял в Анне, что зверобои, разыскивая его, переполошили пальбой весь поселок. Не уйдешь же в море без радиста? Оскар умудрился замужней женщине на танцах оставить два пятна на платье. Потом начал носиться по Анне, по—обезьяньи залезая в окна и на крыши. Он, ели луна, становился невменяемой лунатической обезьяной. Последний выстрел его достал, он упал с дерева и встал на две ноги.

Повар же оставался с карабином, и при цинке с патронами. Не подстрелит Оскара, так выпустит хоть куда обойму—другую.

На Шантарах оружие не до баловства, кто б ему позволил?

Вот как все натурально вышло!..

После того, как я похоронил Махныря, иссякла месть команды. Вершинин готовил по своей карте новый рейс, а я напросился рабом к Садоводу. Я приморозил себя к «четверке», как Махнырь к ропаку, надеясь снова на нее попасть.

Конечно, точку на всем поставит неизвестность. Но сегодня имели свое слово Садовод и Сучок.

Я в Холмино!

Первым делом я разыскал почту, для меня главное заведение.

Надо было отослать в ТИНРО последние записи ученого Белкина. Перепрятывая их на шхуне, я стал помехой и для погибшего ученого, так как придерживал его открытия. Недавно едва не поплатился за это и, наконец, дождался случая — и успел.

Ловкие руки служащей почты, складывая разрозненные истрепанные странички, оформляли их для следующей операции. Листки были пробиты дыроколом и нанизаны под переплет большой серой папки. Я заметил, что объем записей вырос, как на дрожжах, от аккуратного складывания. А выцветшие чернила на желтизне бумаги ожили и начали излучать подобие тайных водяных знаков просвечивавшей в них природы.

Там закодировано жили, ползали по льдам стада тюленей, еще неизвестных, открытых Белкиным перед гибелью. Три дня назад я спас их от гибели, и сейчас делил с Белкиным сообщение о величайшем открытии.

Ощущая торжество, я перешел в другую очередь — у сберкассы.

Мне нужно было выбрать деньги, что давно выслал самому себе. Я выслал все, что тогда имел: тысячу рублей. Сегодня эти деньги мне нужны позарез, так как я потратился с Мэй.

Впервые посмотрел на людей, на них оглянувшись как с панорамного колеса.

Я небольшого, побольше среднего роста, а оказался выше каждого в этой очереди на голову. Все на меня смотрели, я был в морской одежде: то есть в альпаке, в свитере и сапогах. Сегодня я должен отыскать среди них женщину, и ей отдать деньги, что вот снял.

На маленькой деревянной почте с нанесенным грубой обувью песком единственным украшением был почтовый ящик с гербом.

В открытые двери, когда выходил, влетели струей листья, сорванные с вяза у водокачки. Отвернувшись от ветра, закуривая, я сообразил, что стою над морем, внизу обрыв к нему.

Неподалеку рабочие обшивали досками створ.

По азимутальному углу он был составной частью того, внизу, к которому был привязан наш бот с поваром.

Теперь зто место, раз увязал с ботом, запомню и не обмину и в темноте.

Потом я поскитался, разыскивая «сарафан», местную пивную под полосатым тентом. Я искал среди бараков и хибар, где намело под самые окна сугробы песка. Домишки загораживали даль, и хотя песок летал и резал глаза, я изредка видел, когда море показывалось, наш бот, делавший круги вокруг створа.

Я привязывал себя к боту еще из боязни, что меня нарочно выслали в город, и они избавятся от меня, оставив здесь.

Вот этот синенький павильон, откуда метнулась бродячая собака с рыбьей костью в зубах.

Раздвинул бренчащие бамбуковые палочки у входа и вошел.

Просторное заведение, со стояками, вкопанными в землю, было переполнено. Продавали темное «Таежное», у бочки верховодила необхватная баба, подавая с обеих рук по 8 — 10 кружек зараз. По полотняному тенту шуршал песок, тент хлопал от ветра, внутри дуло, сдувая мух. Мухи просто влетали и вылетали, не успевая даже никуда сесть.

Увидел, что ребята отстояли очередь и окружили освободившийся стояк. Садовод и Сучок были уродливо подстрижены.

А где же Трумэн?

Трумэн вышел из женской уборной, старик сорока лет, появившийся от родителей, на которых я бы желал посмотреть.

Когда я подошел, Трумэн уже рассказывал, что там было.

— Зашел, расстегнулся, а там поварихи собрались, сидят по-малому.

— Чего ж ты в женскую поперся? — удивился Садовод.

— Я по портретам не различаю.

— Турнули тебя?

— Зачем? Поздоровался и по-культурному отлил.

Садовод отскочил и привел женщинку с тряпкой, расточком вот, косоглазую и косоротую, со склеротическими щечками, полыхавшими огненно на сморщенной мордочке ее.

— Поторапливайся, «розовощекая»!

Та принялась водить тряпкой, поглядывая умильно на нас, с сусальной ласковостью.