Последняя роза Шанхая - [11]

– Вы, конечно, можете сделать глоток, молодой человек, но как вы заплатите за него? – В голосе Сассуна сквозило раздражение.

Эрнест поднял стоявший перед ним бокал и залпом осушил его, прежде чем пожалел об этом. Крепкий и убийственно горячий коктейль обжог его горло, именно то, что было ему нужно.

– Я заплачу вам музыкальным произведением, сэр. Вы позволите мне сыграть?

Эрнест понял, что не нравится Сассуну по тому, как тот прищурился, и тут снова раздался ее голос.

– Я люблю фортепианную музыку, сэр Сассун. Я бы с удовольствием послушала.

– Ну играйте, тогда, если это угодно даме, – проворчал Сассун.

Эрнест опустил голову и направился к фортепиано. Его безрассудство предоставило ему шанс сыграть для нее, и только это имело значение. Он хотел сыграть хорошо, чтобы она запомнила его игру, запомнила его, прежде чем он покинет бар. Поскольку он до смерти устал и не знал, сколько ещё сможет выдержать.

Эрнест подошел к фортепиано, сел на скамеечку, снял перчатку и поднял крышку из красного дерева. Его обнаженные пальцы коснулись холодных клавиш, по руке побежала дрожь, и знакомые чувства страха и обиды, смешанные с гневом, вспыхнули в груди. Прошло почти четыре года с тех пор, как он последний раз прикасался к клавишам с тех пор, как у него отобрали фортепиано. Его руки, которые раньше энергично исполняли мощные арпеджио и плавные легато, ослабли от недостатка практики. Он снова оказался в кошмаре: рука, которую он боялся показать на публике, рубцы на коже и искривленный мизинец, кости которого были раздроблены и неправильно срослись.

Все, что он мог слышать, – это почти полная тишина в баре, сопение и пыхтение выпивающих посетителей. Он не мог видеть ее, но она слушала, наблюдала.

Его пронзило новое ощущение, пылкий прилив нежности, смешанный со знакомой болью. Эрнест сделал глубокий вдох, опустил плечи и уставился на клавиатуру. Ноты Бетховена, Дебюсси и Шопена, подпрыгивая и звеня, проносились в его голове. Он больше не слышал толпу, не чувствовал запах сигарет, не замечал серебряные точки на крышке фортепиано. Он сидел в баре, но с таким же успехом мог стоять на вершине гор Гарц или в центре Лейпцигской площади.

Переполненный чувствами, он поднял руки.

Эта композиция была для нее.

Глава 8

Айи

Ноты прокатились по воздуху, сливаясь в невесомую, словно весенний туман, мелодию, затем постепенно переросли в волну нежных легато. Воздух бурлил фонтаном звуков, расслабляющих и успокаивающих меня, а потом ритм резко поменялся, вспыхнув страстным потоком стаккато, акцентов и арпеджио, накатывавших друг за другом. Атмосфера накалилась до бела, бар потонул в гулких аккордах. В голове метались противоречивые мысли, разгоряченное тело охватило неведомое мне прежде возбуждение. Мне нравилось находится там, быть плененной, подняться к самой вершине и разлететься на части. Но эта музыка была доброй, она не разрушала, а стремилась лишь к утешению, когда ее великолепные переливы замедлились, ослабли и превратились в едва различимые звуки такие же нежные, как капли, образовавшиеся после падения камня в объятия реки. Когда последние аккорды, наконец, растаяли в воздухе, воцарилась полная тишина.

Я выдохнула, не заметив, что задержала дыхание. Я слышала много разной музыки: энергичный джаз, который доводил танцоров в моем клубе до исступления, и меланхоличную народную музыку, которую играли уличные музыканты на трехструнных скрипках. Но не классические произведения, исполняемые на фортепиано. Эта западная музыка была обычно доступна только на граммофонных пластинках. Иностранец, спасший меня, был полон сюрпризов. Беженец. Смелый человек, выторговавший бесплатную выпивку у Сассуна, и пианист.

Люди аплодировали. Мне не терпелось подойти и поговорить с пианистом, но я уже поблагодарила его. Не было смысла общаться с иностранцем, если это не сулило никакой финансовой выгоды.

– Ну, дорогая, вот ваш Шопен. Возможно, теперь он оставит нас в покое. – Нахмурившись, сердито произнес Сассун.

– Всего минуточку. Вы не возражаете? – не подумав, сказала я и, лавируя между восьмиугольными столами и курящими мужчинами, подошла к пианисту. Его пальцы все еще скользили по клавишам плавными движениями.

– Вы отлично сыграли. Это стоило коктейля. Спасибо. Мне очень понравилось.

– Я рад. Что ещё я могу сыграть для вас? – Он сделал кроссовер на более высокой октаве. Его изуродованная шрамами рука, казалось, отвлекала его, а скрюченный мизинец портил чистоту арпеджио. Но звуки фортепиано были поразительными. Ничего подобного им не существовало.

– Вы играли для меня?

– Конечно. Вы самая прекрасная девушка, которую я когда – либо встречал. Я сыграю для вас что угодно.

– Что угодно? – Я подразнила его. Люди постоянно флиртовали со мной, и я оставалась невозмутимой. С ним все казалось другим.

– Совершенно верно.

– Мне нравится джаз.

– Американская музыка? Я тоже ее люблю. Какая ваша любимая песня?

Никто никогда прежде не спрашивал меня о моей любимой песне, ни музыкальный оркестр, который я наняла, ни Ченг, ни мои братья, считавшие, что джаз развращает мою душу. «Хорошие девочки слушают свою мать, плохие девочки слушают джаз», – говорил мой брат, Синмэй. Я не могла удержаться.