Последняя реликвия - [53]

Это Иво придумал прямо сейчас. Откуда ему было знать, что девушке в подробностях известна история отца Гавриила. И опять неприятно удивился Иво Шенкенберг, наткнувшись на недоверчивый, выражающий отвращение взгляд!

Иво слегка тряхнул головой и продолжал уже в менее презрительном тоне:

— В сторону Таллина он бежать никак не мог — он ведь хорошо знает, что его там ждет: расплата за предательство и страшная, мучительная смерть. Я могу поверить, что он раньше стремился в Таллин, однако стремился он сюда вовсе не в поисках отца. У русских воевод, несомненно, есть намерение напасть на Таллин, и они выслали этого человека вперед как лазутчика; Гавриил прямо-таки создан для этого — он знает город с детства, владеет всеми языками и вообще хитер как лиса.

Иво бросил взгляд на Агнес. Та молчала. И он продолжил:

— То, что он по дороге попал к нам в руки, было, вероятно, большим счастьем для нашей родины: это показывает, что какая-то высшая сила охраняет древний Таллин. Жаль, что я поддался на его плаксивые просьбы; нужно было его в цепи заковать и держать до поры в глубокой яме, как зверя. А теперь он на свободе и может нам еще немало насолить. Но сейчас, по крайней мере, нечего опасаться, что он скоро осмелится появиться в Таллине.

Агнес думала о чем-то своем и не прикасалась к еде. А Иво, напротив, ел с удовольствием и запивал пищу вином из серебряного кубка.

— Есть, признаюсь, одна причина, которая заставляет меня даже радоваться его бегству: этот негодяй, к сожалению, является мне названым братом. Мой отец до сих пор проклинает тот день, когда из милости принял в свой дом сына коробейника, но что тут поделаешь? Он вырос вместе со мной, и мне было бы больно увидеть его на виселице, изуродованного пытками, поклеванного птицами… Кроме вас, фрейлейн Агнес, я никому не решаюсь признаться в этой душевной слабости, а то подумают, что я намеренно дал ему возможность бежать. И призовут к ответу…

— Он, значит, действительно бежал? — спросила Агнес, точно пробуждаясь от сна; казалось, она ни слова не слышала из того, что так долго рассказывал ей Иво.

Шенкенберг едва не выронил кубок и пробормотал, бледнея:

— Какой странный вопрос!..

— Вы от меня ничего не скрываете? — спросила Агнес, смотря в лицо Иво острым, испытующим взглядом; она будто чувствовала, что судьба обошлась с Гавриилом жестоко. — Не случилось ли с ним какое-нибудь несчастье?

Шенкенберг отвел свой единственный глаз в сторону; он спрятал свой глаз в кубке. Плеснул себе еще вина.

Агнес сказала:

— У него вспыльчивый нрав, вам это известно не хуже меня. Он мог поссориться с вашими людьми и… кто знает? Может быть, вы скрываете это от меня, боитесь меня испугать и огорчить? Не бойтесь, я смогу вынести самую страшную правду, но эта неизвестность может меня убить.

На лбу Иво блестели капли холодного пота, зубы его стучали. Он не выдержал пристального взгляда Агнес, вскочил и несколько раз прошелся по шатру.

Потом Иво сказал сдавленным голосом:

— Вы бредите, фрейлейн фон Мённикхузен; я вижу, болезнь вас еще не покинула. Вам крайне необходимы покой и отдых. Я сейчас пришлю старуху для ухода за вами.

— Я не хочу видеть эту женщину! — воскликнула Агнес с отчаянием и отвращением. — Я вполне здорова, отпустите меня в город, к отцу!

— Не могу…

— Мне трудно понять вас, Иво Шенкенберг. Мы ведь в двух шагах от города. Разве я не в силах сделать эти два шага?.. Ну, хорошо! Велите своим ополченцам: пусть они доставят меня в город на носилках. Ведь сидеть в подушках мне можно?

— Волнение при встрече с отцом может повредить вам, — холодно сказал Иво. — Не нужно быть лекарем, чтобы понимать это. Я отвечаю за вашу драгоценную жизнь. Если с вами что-то случится, что я скажу барону Мённикхузену?.. Нет уж! Потерпите, сударыня. Еще несколько дней отдыха, а потом… а потом посмотрим!

С этими словами Иво вышел из шатра. Во дворе он подозвал к себе брата и старуху и приказал им охранять и по возможности развлекать Агнес.

— Что, все еще не сдается? — насмешливо шепнул ему Христоф. — Говорил я тебе: пустая затея. Сердце ее уже ей не принадлежит.

— Если не сдастся — силой заставлю! — проскрежетал зубами Иво.

Можно было не сомневаться, что так и будет.

Страже Иво сказал:

— Вы головой отвечаете за то, чтобы госпожа не выходила из шатра и чтобы никто сюда не смел приблизиться. Если не поможет окрик, пускайте в ход меч — кто бы ни стоял перед вами — хоть Римский Папа.

Потом он вскочил на коня и во весь опор помчался к воротам Таллина.

Несколько часов спустя из города выехала группа знатных господ, чтобы осмотреть лагерь Шенкенберга. С одной стороны им, как и другим горожанам, хотелось удовлетворить любопытство — посмотреть на непобедимое воинство, полюбоваться на отнятый у русских шатер; с другой стороны, они должны были проинспектировать эстонское ополчение, дабы знать, на какие силы им можно рассчитывать в войне с русскими. В числе всадников были бургомистры Таллина Фридрих Зандштеде и Дитрих Корбмахер, начальник мызного отряда Каспар фон Мённикхузен и юнкер Ханс фон Рисбитер.

Мённикхузен после вынужденного бегства из Куйметса стал еще более угрюмым и вспыльчивым, между тем как юнкер Ханс по-прежнему отличался легкомыслием, хвастовством и слыл лгуном (оставалось удивляться, почему барон не замечал того, что ясно видели другие; как видно, старый Мённикхузен был очень глубоко погружен в свое горе); натура у юнкера Ханса была слишком мелкая, душа слишком низкая, чтобы сознание постигшего его несчастья могло в ней крепко укорениться. Не нужно здесь много и говорить: юнкеру жаль было потерять красивую невесту, и он не делал из своего сожаления тайны, делился им с каждым, кто только хотел его слушать, но он никогда не забывал прибавить, что уложил на месте дюжину русских и, наверное, освободил бы Агнес из их рук, если бы все мызные люди так же доблестно, как он, исполнили свой долг; однако, говорил он, не все мызные воины оказались воинами, иные — вроде юнкера Дельвига — оказались слабы, плохо подготовлены и потому сложили головы. Вместе с тем юнкер давал торжественный обет, что вырвет Агнес из «пасти льва», как только разбежавшиеся мызные воины опять будут в сборе… Если кто-нибудь удивлялся тому, что Ханс фон Рисбитер, перебивший двенадцать русских, сам не получил ни единой царапины, то «доблестный» юнкер пожимал плечами и давал понять, что в искусстве владеть мечом он достиг совершенства.