Последняя песнь Акелы. Книга 3 - [65]

– Послушники нашей обители, – дон Педро окинул Пелевина цепким взглядом и продолжил вещать с занудностью школьного ментора, – образ жизни ведут смиренный, от излишеств и страстей далёкий.

Закончив недолгую речь проповедник, словно советуясь или ища поддержки и одобрения, покосился на портрет Толстого.

Полина, украдкой проследив за хозяином, кинула быстрый взгляд на фотографию и удивлённо сморгнула. В полутьме скудно совещенной парой чадящих факелов хижины, ей показалось, что мужик на портрете одобрительно прикрыл глаза. Девушка тайком перекрестилась, посмотрела на фото вновь и облегчённо вздохнула: граф по-прежнему пялился куда-то вдаль, а значит – привиделось.

– Да где излишества-то? – Алексей, пребывая в образе недалекого во всех отношениях наемника, не глядя ткнул пальцем в одну из тарелок. – Здесь что ли? – вляпавшись в густую, склизкую массу, тапер возмущённо сплюнул, – не еда, а трава сплошная. Я, чай, не козел, чтоб зеленью питаться, да и за окном не Пост Великий – можно и мясцом оскоромиться. А коли мясо зажал, так хотя бы чарку налей. Гости мы али кто?

– Гости, – продолжая сверлить Алексея взглядом, веско, словно забивая в сваю гвоздь, обронил дон Педро. – Вы гости, а мы – хозяева. И пристало гостям хозяев слушать, почитать и оказать уважение трапезе…

– А чего тогда в хижину, куда фотографа отвели, – Полина, уперев руки в бока, вышагнула вперед и вопросительно уставилась на хозяина, – двое мордоворотов освежеванную кабанью тушку занесли? Или они её не есть, а фотографировать собираются? Сообразят групповой портрет на пленере, так сказать?

– Четвертая власть, – слегка стушевавшись, покаянно развел руками дон Педро. – Этих акул пера попробуй не накорми и не ублажи, самого вмиг схарчат… Э-э-эх! – проповедник обреченно махнул рукой, – где один грех, там и другой…

Дон Педро вновь покосился на фото Толстого и широко, словно на икону, перекрестился. От размашистых движений рук пламя факелов колыхнулось, и Полине вдруг показалось, что изображение на портрете сокрушённо покачало головой. Девушка крепко зажмурилась, а когда открыла глаза, в хижине всё было по-прежнему: хозяин одновременно распоряжался на счет мяса и сокрушался об упадке нравов, Пелевин выжидательно хмурился, Толстой насупил брови и замер. А немного погодя служанки внесли громадное благоухающее мясным ароматом блюдо, и ей стало абсолютно всё равно, что там с портретом: висит ли он без движения или подражает Дориану Грею.

Посетовав вполголоса на отсутствие вилок, девушка ухватила с подноса здоровенный кус мяса и, не обращая ни на кого внимания, с чавканьем вонзила в него зубы. Узрев, что Пелевин, хозяин и пара невесть откуда взявшихся белокожих оборванцев с продувными физиономиями, по очереди макают мясо в плошку с мутно-желтой жидкостью, украдкой сунула туда пальцем. С подозрением оглядев маслянисто блестящую каплю, стекающую по руке, Полина облизала палец и презрительно сморщилась – оливковое масло к числу почитаемых ею деликатесов не относилось. Стремясь избавиться от ощущения вязкости во рту, Полина залпом опустошила поданный проповедником стакан, с ужасом ощутила, как алкоголь одновременно залпом бьет по желудку и в голову, сунулась за мясом на закуску и, уже жуя новый кусок, привалившись к каменной, испещренной вязью непонятных знаков, плите, на некоторое время выпала из общения.

Очнувшись, Полина обвела мутным взглядом вокруг. Сколько времени она провела в плену у Морфея, так и осталось неизвестным, но, видимо, немало: один из оборванцев, обняв пустой кувшин, мерно похрапывал, второй вообще куда-то исчез, а его место занял давешний вождь-зулус. Алексей и дон Педро, устроившись друг напротив друга, под монотонные завывания зулуса, с пьяным упорством перетягивали пелевинский карабин и по сторонам не смотрели.

– Вот ты почитай час уже канючишь: оружие – грех! – дернув винтовку к себе, возмущенно завопил Пелевин. – А коли грех, так какого черта ружьё моё утянуть хочешь?

Видя покрасневшее от алкоголя и перекошенное от гнева лицо траппера, Полина собралась решительно вмешаться и заставить Алексея прекратить пить, но, заметив холодно-трезвый взгляд, брошенный охотником исподлобья, с воинственными планами распрощалась и занялась инспекцией полупустых тарелок и кувшинов.

– Негоже без крайней необходимости за оружье, кое порождением диавола является, хвататься, – безрезультатно пытаясь вырвать винтовку из рук Пелевина, вполголоса бубнил дон Педро. – Нечистый не дремлет и неустанно внушает греховные помыслы детям Божиим. Мне дарована свыше милость быть пастырем, словом и примером побуждать заблудших к благим делам и от греха отвращать… – в очередной раз не добившись успеха, проповедник вдруг вскочил на ноги и завопил:

– Отдавай ружжо! Ружжо отдавай, кому говорю!

Алексей, удивленный афронтом дона Педро, а скорее всего, потеряв противовес, хлопнулся на спину, но винтовку из рук не выпустил. Воспользовавшись тем, что охотник ошарашен, зулус попытался незаметно стащить полюбившийся нож с пояса Алексея, но, получив звучный шлепок по рукам, обиженно скуксился и вновь затянул монотонную песню. Полина, понимая, что пьяным мужчинам нет никакого дела до скучающей женщины, переползла поближе к стене с портретом, благо, в багряных ответах факелов было явно заметно, что графу чрезвычайно скучно и неприятно следить за пьяной перепалкой. Усевшись на плиту прямо напротив портрета, Полина, стеснительно водя пальцем по точенным каменным завитушкам, начала рассказ о том, каким дивным человеком является Пелевин и насколько это чудо тупо и невнимательно, что не видит её к нему отношения. Граф проницательно смотрел прямо в глаза и, одобрительно улыбаясь, поощрял продолжать жаловаться. Девушка, вдохновленная молчаливым сочувствием, покосилась на Пелевина, обиженно показала охотнику язык и, повернувшись к портрету, стала вдохновенно вещать об обидах и огорчениях, причиненных этим вандалом ей и её пушистой любимице. Граф проникновенно молчал и расстроено супил брови. Распалясь от обиды и пылающего поблизости факела, Полина расстегнула две верхние пуговицы рубашки и ошарашено замерла на месте: граф, забыв о всех её горестях, с вожделением уставился в импровизированное декольте.