Последняя ночь у Извилистой реки - [8]

А тогда двенадцатилетний Доминик упал, и шарнирный крюк вонзился ему в левое бедро наподобие рыболовного крючка (только без зазубрины). Левую лодыжку вывернуло вбок и придавило рухнувшими бревнами, раздробив лодыжечную кость. Рана от крюка не угрожала смертельной кровопотерей, но в те дни умирали от заражения крови. В случае если эта смерть минует Доминика, оставалась угроза смерти от гангрены. Возможно, ему и здесь повезет, однако с ногой, скорее всего, придется расстаться. В лучшем случае ее ампутируют по голень, в худшем — целиком.

В 1936 году округ Коос не имел рентгеновских аппаратов. Медицинские авторитеты в Берлине не стали рисковать и пытаться собирать из осколков раздробленную лодыжечную кость. Тогда в подобных случаях обходились без хирургического вмешательства либо сводили его к минимуму. Такие травмы врачи относили к категории «поживем — увидим». Вариантов было два. Либо кровеносные сосуды порвались и сплющились: тогда кровь к лодыжке перестанет поступать и ногу придется ампутировать. Либо кровоток сохранился. В этом случае осколки костей постепенно срастутся, но Доминик Бачагалупо будет обречен всю оставшуюся жизнь хромать, ощущая боль в покалеченной ноге. Мальчишке повезло: судьба уберегла его от ампутации.

Кантовальный крюк оставил Доминику шрам на бедре. Шрам был похож на след от укуса маленького диковинного зверька, в пасть которого не поместилось все бедро и он сумел вонзить только один зуб. Покалеченная ступня была сильно вывернута влево, а пальцы торчали в разные стороны. Зачастую сначала в глаза бросалось уродство ноги, и только потом люди переводили взгляд на лицо хромого.

Отныне юному Доминику дорога в сплавщики была навсегда закрыта. Для такой работы нужно твердо держать равновесие. И про работу на лесопилках и деревообделочных фабриках он тоже мог теперь забыть. Даже на той фабрике, где мастером был вечно пьяный «дядя» Умберто, друг его сбежавшего папочки.

— Слушай, Бачагалупо, — поддразнивал его тот, — у тебя же неаполитанская фамилия, а ты ведешь себя как сицилиец.

— Я и есть сицилиец, — важно отвечал Доминик, зная, как мать гордится этим обстоятельством.

— Пусть так, но фамилия у тебя неаполитанская, — гнул свое Умберто.

— Наверное, мне дали отцовскую фамилию, — высказывал догадку увечный мальчишка.

— Фамилия твоего отца не Бачагалупо, — сообщил «дядя» Умберто. — Спроси у Нунци, откуда она выкопала эту фамилию.

Двенадцатилетнему Доминику не нравилось, когда Умберто, с презрением относившийся к его матери, называл ее Нунци — ласковым производным от Аннунциаты, допустимым только для близких людей. Умберто произносил это имя без всякой нежности. В фильме или пьесе Умберто наверняка был бы второстепенным персонажем, но лучшим актером, который бы его играл, оказался тот, кто считал бы, что ему поручена главная роль.

— Вы ведь на самом деле не мой родной дядя? — выспрашивал у Умберто Доминик.

— Спроси у своей мамочки, — отвечал Умберто. — Если она хотела вырастить тебя сицилийцем, нужно было и фамилию свою дать.

Девичья фамилия матери была Саэтта. Аннунциата очень гордилась ею и произносила на сицилийский манер — Саэйта. С равной гордостью она говорила о своих родственниках.

О родственниках со стороны отца мальчишки она почти ничего не говорила. Скудные сведения (трудно сказать, правдивые или ложные) Доминику приходилось собирать по крохам: по оброненным вскользь словам, незначительным вроде замечаниям и тому подобному. Все это напоминало настольную детективную игру из детства Дэнни (со временем популярность игры только возросла). Повар играл в нее вместе с сыном. Третьим был Кетчум и изредка — Джейн. (Когда и кем было совершено убийство? Полковником Мастердом на кухне, где он убил злодея подсвечником? Или того застрелила мисс Скарлет прямо на балу?)[8]

Юный Доминик сумел лишь узнать, что его отец, уроженец Неаполя, бросил беременную Аннунциату Саэтта в американском Бостоне. По слухам, он сел на корабль и уплыл обратно в Неаполь.

— Где он сейчас?

Этот вопрос Доминик задавал матери очень часто. В ответ Аннунциата вздыхала, пожимала плечами и устремляла глаза либо к небесам, либо к вытяжке над кухонной плитой.

— Vicino di Napoli, — таинственно произносила она.

Доминик догадался, что это переводится «в окрестностях Неаполя». Несколько раз он слышал: мать во сне произносила названия двух не менее таинственных мест — Беневенто и Авеллино. Вооружившись атласом, он разыскал эти городки и узнал, что так же называются провинции. Значит, решил мальчишка, его отец сейчас находится в той части Италии.

Позже он утвердился в мысли, что Умберто никакой ему не дядя. По классификации Кетчума тот вполне тянул на звание «легендарного засранца».

— А откуда происходит имя Умберто? — как-то спросил он фабричного мастера.

— От короля! — грубо расхохотавшись, ответил Умберто.

— То есть это неаполитанское имя? — задал новый вопрос мальчишка.

— Да что ты прилип ко мне со своими расспросами? Двенадцатилетний сопляк, а врешь всем, что тебе шестнадцать! — вспылил рассерженный Умберто.

— Это вы велели говорить, что мне шестнадцать, — напомнил мастеру Доминик.