Последняя ночь любви. Первая ночь войны - [91]

11. Накрыла нас земля Господня

Приказ: безостановочно, быстрым маршем идти на Сибиу, разбивая все вражеские силы, которые встретятся по дороге. Мы знаем, что одновременно с нашей дивизией двигаются еще две, одна справа, другая слева. Как видно, в Сибиу что-то произошло...

За четыре дня мы встречаем лишь гусарский заслон, который отчаянно сопротивляется. Это заставляет нас топтаться на месте, по мнению Оришана, который считает, что мы из-за мелких стычек непозволительным образом задерживаем целую пехотную дивизию.

Остальные возражают, что впереди — крупные силы. Ясно, кажется, лишь одно, что у врага только одна батарея, значит, и пехотные части должны быть минимальными. Во всяком случае, наше наступление целыми батальонами против простых эскадронов показывает, что служба разведки у нас неважная. И свидетельствует о бездарности нашего военного командования, игнорирующего важнейший принцип войны: никогда не разворачивать в тактических сражениях сил больше, чем у врага. Ни в коем случае. Этот принцип, в свою очередь, — лишь производный от главного: войну выигрывает армия, пускающая в дело меньшую часть своих сил. Поэтому великие завоеватели: римляне, монголы, Наполеон и прочие побеждали лишь до тех пор, пока их армия была малочисленнее[36]. Истина вполне объяснимая для того, кто хорошо знает психологию войны.

Засев в заросшей бурьяном придорожной канаве, мы ждем, когда стоящий впереди батальон откроет нам путь.

— Ну как, все же наступаем? — посмеиваясь, спрашивает капитан Флорою нас, «пессимистов» полка.

Оришан возмущен, но его неторопливые движения англичанина, лысеющий лоб и снисходительная усмешка не слишком выдают его. Он куда более раздражен, чем кадровый офицер.

— Разве это наступление? Разве вы не видите, что плацдарм забит румынскими батальонами, как во время маневров? Без связных, без командования... Вчера наша артиллерия била по своим, и никак невозможно было сообщить ей прицельные данные.

Я вмешиваюсь, спеша подтвердить его слова:

— И потом, разве это допустимо, чтобы нас совершенно не информировали о том, что происходит впереди, о численности вражеских частей, хотя бы приблизительной? Мы даже не знаем наверное, где находимся. У нашего полка вместе с артиллеристами — один-единственный клочок карты, и мы спорим из-за него, так как им он тоже необходим, для корректировки огня.

Один из наших товарищей уверен, что мы сражаемся с «дивизией из Сигишоары».

Мимо проезжает автомобиль с голубым вымпелом; два офицера развалились на сиденьях. Эх, если бы у генерала хватило ума послать этот автомобиль за Оришаном и хоть разок-другой пригласить его к себе на обед — как, я слышал, делают в иностранных армиях — сегодня многое было бы по-другому!

В последний вечер, когда наша колонна суетится на шоссе, готовясь к ночному маршу, мы вдруг слышим, как впереди, в темноте, не знаем точно, где именно, раздается короткая и громкая очередь, Колонна останавливается, а взволнованные вестовые мечутся взад и вперед, увозя и привозя приказы.

— Полк двадцатый... где командование бригады? ~ И эхом, из уст в уста: . — Командование бригады? Командование бригады?

— Здесь командование бригады.

— Господин генерал У.? Господин генерал У.?

В кромешной тьме никто не видит спрашивающего; его сразу подхватывают и фразу передают, как листок бумаги, не интересуясь, откуда она исходит.

— Здесь господин генерал У. ... Здесь господин генерал У. ...

Мысль о смерти, несмотря на неизвестность предстоящего, кажется, усыплена во мне, как наркозом. Зато меня тревожит навязчивый и беспокойный вопрос о ночевке на предрассветном холоде.

Через полчаса мы снова отправляемся в путь. И метров через триста узнаем, почему стояли. Перевернутые в придорожной канаве пушки, мертвецы, застрявшие между колесами. Колонна идет медленно, и у меня хватает времени на ходу свернуть в сторону и узнать, в чем дело. Вражеская разведка, численностью примерно в один эскадрон, поджидала, спрятавшись в лесочке, возле самого шоссе: они пропустили пехоту, а когда услышали приближение артиллерии, открыли пулеметный огонь.

Оришан рассуждает за всех:

— Хорошенькое боевое охранение па флангах! А если бы противник двинул сюда целый батальон, что сталось бы с дивизией? Но я восхищен тем, что офицер, который шел впереди, кто бы он ни был, все же не потерял голову и сумел сообразить, откуда ведется огонь, какова численность врага... Говорят, он выделил только один взвод (удивительно верно оценив положение), который и очистил, несмотря на темноту, лесок. Подобные люди возбуждают такое доверие, что забываешь горькие мысли об отсутствии в армии достаточных мер безопасности. Только этому решительному офицеру обязаны мы тем, что паника, возникшая в артиллерийской части, не передалась остальным.

Мы идем не останавливаясь, до самого рассвета. Судя по всему, на следующий день нас ждет серьезное сражение. Наш батальон занимает передовые посты на склоне холма в три часа пополуночи. Рота должна будет выслать дозор, который перейдет глубокий заболоченный овраг и поднимется на холм (по крайней мере, нам говорят, что тьма скрывает лежащий впереди холм). Но посланный вперед патруль, вернувшись, сообщает, что взвод, ушедший под командованием офицера, залег в ста шагах от нас, не выполнив, стало быть, задания. Мы, офицеры роты, проводим краткое совещание, но никто из нас не сердится, потому что N. — единственный трусливый офицер полка и, странное дело, на него смотрят снисходительно, словно он просто болен желудком, а он благоразумно пользуется этим обстоятельством. В самом деле, подобно библейскому Иуде, он необходим своим товарищам, ибо оттеняет меру их собственной храбрости. Дает каждому тихое удовлетворение — чувствовать себя выше него.