Последняя ночь любви. Первая ночь войны - [72]

— Кто идет? Стой! Ответа нет, тени исчезли.

— Георгидиу, твой револьвер заряжен? У меня ни одного натрона нет.

Мой револьвер... вспоминаю все происшедшее в Кымпулунге, как вспоминают о больном, охваченном бредом. Ищу по карманам, но ничего не нахожу.

— У меня его нет, видно, потерял. И мы возвращаемся к своим.

Большие пожары потухли, и сражение стихло. Я встречаю идущих нам навстречу офицеров нашего полка. Все они в беспокойстве.

— Кто бы мог поверить? ... — бросает один, и все молчат, угнетенные той же мыслью.

Сколько мы спорили в свое время в столовой, и я придерживался позиции, которую тогда называли «антиинтервенционистской». Теперь мой пессимизм еще усугубился. Но мое поведение этой ночью было достаточно убедительным, и я могу теперь высказаться с известной научной объективностью:

— У меня впечатление, что завтра нам придется сражаться уже под Рукэром.

Маленький капитан, озабоченный своими мыслями, спрашивает со страхом:

— Вы думаете, они будут наступать?

— Я полагаю, что да. Сегодня они были застигнуты врасплох, но, если получат подкрепление, почему бы им нас не атаковать?

Офицеры устало соглашаются со мной, но мыслями они где-то далеко.

Короткая летняя ночь подходит к концу. Огни погасли, словно окончился ночной праздник, и теперь тьма снова сгустилась, но не такая непроницаемая.

— Неужели стоять так на шоссе до утра? Что будем делать?

— Пойдем в роту, там видно будет.

Мои солдаты тоже спрашивают меня, что будем делать. Все беспокоятся, что, выстроенные в колонну, мы с наступлением утра станем легкой добычей для пулеметов. В городке в общем тихо, но, когда знаешь, что в темноте у всех глаза открыты и что те, другие, вероятно, выжидают, как и мы, эта тишина кажется страшнее боя.

Тьма теряет плотность, становится белесой. Теперь серые солдатские фигуры совсем не различимы.

Наконец появляется полковник, грузный, массивный:

— Георгидиу, берите своих людей и за мной!

Он хочет перелезть через забор, но тот обрушивается под его тяжестью. Я бегу за ним, за мной — солдаты, прямо по грядкам капусты и моркови. Тонкие шевровые башмаки вязнут в земле. Пятидесятилетний полковник бежит крупной рысью, и из-под ног его во все стороны летят комья земли. Я спрашиваю себя, неужели солдаты бегут со штыками наперевес. Весь окрестный пейзаж, очерченный тонкими линиями, как на японских эстампах, окрашивается в нежно-сиреневый цвет. Я соображаю, что мы обойдем город и предпримем «атаку с фланга». Мы перебегаем какой-то ручей по колено в воде, но я не чувствую мокроты. Губы у меня пересохли, и я облизываю их. Мы проскакиваем фруктовый сад и начинаем подъем по склону. Теперь я понимаю все и пугаюсь: перед нами вздымается, словно крепость стометровой высоты, обрывистая Мэгура Брана. Мы бросаемся на штурм горы бегом, ведя за собой всю колонну, которая смешала ряды, преодолевая заборы и ручей.

Нас увидели, и снова раздается протяжное мяуканье пуль, слышатся стоны, падают раненые. Я взволнован как-то отвлеченно, словно читаю надпись на музейном экспонате: «Первые раненые в этой войне».

Я задыхаюсь, у меня пересохло в горле. На бегу я наклоняюсь и подбираю одно из яблок, сбитых, вероятно, пулями, ударяющими в стволы деревьев.

Я вижу теперь тех, наверху, словно на балюстрадах и парапетах старинных замков, но мы все бежим вверх, за полковником, который будто тянет нас за руку.

Мы добираемся до места, где каменная стена так высока и отвесна, что они по нас стрелять не могут. Передаем вниз по цепочке: «Полк собирается в мертвом пространстве».

И вот мы все тут, сгрудившись, словно отдыхаем на лужайке во время учений. Солнце поднялось над полем боя. Выше нас — стены и скалы Мэгуры, а ниже открывается изумительное зрелище. Как на картине с историческим сюжетом, идут от границы колонны солдат. По шоссе и через поля движется артиллерия, тянутся телеги.

Теперь над нашими головами открыла огонь австрийская артиллерия. Всего две пушки: они стреляют далеко, в сторону таможни, и, по-видимому, снаряды попадают в цель. Удивительна эта невидимая рука, протянутая высоко над нашими головами и бьющая точно, как кулак, за восемь-десять километров отсюда.

Этот день, которого я уже не ждал, словно подарен мне. Пейзаж здесь как будто неземной. Я испытываю чувства, какие должны ощущать умершие, когда они летят в заоблачные края.

Сражаться днем действительно легче; солдаты совсем оживились. Я по-прежнему уверен, что погибну, но предпочитаю сам выбрать себе смерть. Теперь я понимаю, почему приговоренным к казни не было безразлично: отрубят ли им голову, повесят или расстреляют. Теперь у меня тоже есть свои предпочтения. Я бы хотел заслужить сдержанное одобрение своих товарищей — единственных реально существующих для меня людей; весь остальной мир существует лишь теоретически. Вот так же шедшие на гильотину предпочитали не вопить от ужаса, а гордо поднимать голову. Я убедился, как чувствительны мои товарищи к такому поведению, и буду продолжать ту же линию. Мимоходом я подумал, что завтра вечером мои домашние смогли бы прочесть в газетах, что я вел себя достойно — так, как воображал себе когда-то до войны (мечты мальчишки, желавшего стать великим актером); но теперь и восхищение и ненависть этих людей мне совершенно безразличны.