Последняя ночь любви. Первая ночь войны - [6]

Вскоре, однако, нам пришлось поселиться вместе, потому что мы уже не могли и нескольких часов провести друг без друга. Это было богемное хозяйство, в кругу молодых друзей и подружек, с импровизированными маленькими праздниками, полными непринужденного веселья. Моя жена гордилась тем, что устраивала «ужин», превращая его в целое событие, требовавшее недельной подготовки. Посещение ярмарки, где мы, словно дети, катались на карусели, ели поджаренные кукурузные зерна и выпивали по кружке пива, становились для нас настоящей оргией. А когда моя жена по случаю дня рождения кого-нибудь из наших друзей приготовляла им сюрпризы, маленькие подарки, то сама радовалась ничуть не меньше их. Это было, вероятно, самое счастливое время нашей семейной жизни.

В день Святого Димитрия наш столь богатый и столь же скупой дядюшка созвал родственников на торжественный обед. Пришел его брат с женой и сыном, моя мать, моя старшая сестра с мужем, вторая — незамужняя — сестра и я с женой. Кто позволил бы себе отсутствовать на этом ежегодном обеде, когда надежды на наследство стали так реальны?

Дядюшка Таке проживал на улице Дионисие в старом доме, огромном, словно казарма, но никого не принимал, став еще более скупым и нелюдимым с тех пор, как тяжко заболел. Собственно говоря, он жил лишь в одной комнате, которая служила ему кабинетом, спальней и столовой, чтоб не тратить лишнего на освещение и отопление, ибо он был очень зябок. Ходил за ним старик Глигоре, жена которого, Тудора, исполняла обязанности горничной и кухарки.

Но сегодня, как и в дни юности, стол был накрыт в большой, богато обставленной столовой. Это была обветшавшая и, казалось, мрачная роскошь: темно-коричневая, местами облупившаяся лакированная мебель, высокие холодные стулья.

Дядя Таке с пледом на плечах сидел во главе стола, но больше смотрел на нас, а сам не ел ничего, кроме картошки без соли и запеченных макарон. Дядя-депутат был, разумеется, в ударе и забавлял гостей. Я думаю, что мама, которая терпеть его не могла, совершенно несправедливо была о нем скверного мнения. Правда, его порядком побаивались за «злоязычие», и коллеги говорили о нем так:

— Поверь мне, с Нас Георгидиу лучше дружить, чем враждовать.

Он был одним из немногочисленных членов либеральной партии, кому симпатизировала не только оппозиция, но и вечерние газеты, от демократических до социалистических, за то, что он «не был сектантом». Он не придерживался крайных взглядов, а был скептиком с ленцой, приятным и склонным к соглашательству. В бухарестском обществе его считали одним из «прирожденных интеллектуалов».

— Ну что там слышно, Нас, вступаете вы в войну или нет?

Я не совсем понял, что имеет в виду дядя Таке, сказав «вступаете» вместо «вступаем»: то ли он предоставлял решать эту проблему либеральной партии, то ли употребил второе лицо множественного числа только потому, что самого себя считал уже мертвым.

— Нене Таке[3] — ибо депутат был на пятнадцать лет моложе, — для чего нам вступать, когда мы получим Трансильванию и без войны? Понимаешь, какое выгодное положение будет у Румынии, когда при заключении мира мы представим нашу ноту, имея за плечами целехонькую армию в восемьсот тысяч человек? Кто осмелится нам отказать? Державы, которые до конца будут перемалывать друг друга и дойдут до полного истощения? Ионел Братиану[4] кое-что понимает... недаром он возглавляет партию. Впрочем, я верю в звезду Румынии... в политике ничего не добьешься без веры.

— Ну, а пока?

— Пока мы стоим под ружьем и выжидаем.

Почтение, с которым все относились к дяде Таке, впечатляло. Все старались угодить ему, заранее угадать, по возможности, его намерения. Теперь этот худой, чернявый старик с большими усами действительно был главой семьи.

Депутат отпустил на наш счет несколько шуточек, которые отнюдь не рассердили больного. У меня создалось впечатление, что ни тот, ни другой не любили моего отца. Оба они, сколотив состояние, считали своего покойного брата несерьезным и непрактичным. Профессор университета, известный публицист, бывший секретарь министра, мой отец умер еще молодым после довольно бурной жизни, оставив ничтожные крохи состояния, обремененного долгами. Братья не могли простить ему, что он женился на бесприданнице, и я думаю, судя по изысканной любезности, с которой они приняли мою жену, — что этого они не простили и мне. В конце обеда заговорили и об отце...

Депутат с благосклонностью галантного дядюшки спросил у моей жены, занимается ли и она философией. Не знаю отчего, — оробев или подразумевая свое посещение лекций вместе со мной, — она ответила утвердительно.

— Итак, — улыбнулся он ей, — вы изучаете философию? — Слово «философия» он произнес медленно и раздельно, по слогам.

— Да ...

— Странно ... Обычно именно любовь приводит к философии. — И уже совсем иронично: — И какой философии! А у нас получилось наоборот: философия привела к любви. — Слово «любовь» он произнес, сложив губы в трубочку, словно это было название пасты для чистки пуговиц.

Все заулыбались, увидев, что дядю Таке это позабавило.

— Искренне желаю вам, чтобы вы не возвращались больше к философии: это было бы печально. Остается еще заняться политикой, как бедняга Корнелиу, который, если не ошибаюсь, тоже был философом. — И, повернув свое гладко выбритое лицо с отвислыми щеками к высохшей чернявой фигуре, он продолжал: — Что ни говори, братец Таке, а это восхитительная наивность — полагать, что можешь наставить страну на путь истинный.