Последняя ночь любви. Первая ночь войны - [33]

Все же в моей логической цепи существовал один точный факт.

— Вчера вечером я думал, что ты свернешь себе шею, так ты крутилась, чтобы посмотреть, пришел ли он к столу.

— Ах, так я себе свернула шею! Ну и придумал... шею свернула ... — и она пыталась обратить это в шутку.

Но мой пристальный холодный взгляд показал ей, что отнекиванием здесь не отделаться, и она прибегла к жалкой выдумке:

— Ах, теперь я знаю, о чем ты говоришь. Но это совсем другое дело. Если бы я тебе рассказала, ты бы понял...

— Так расскажи...

— Это наш общий секрет ... Тайна мадам Слуджеру и мадам Джорджеску.

Вот мы и пришли к «тайнам мадридского двора».

Она лежала в чужой постели, в ненужной близости от меня, такая знакомая и такая далекая.

Итак, это все, что уготовило мне будущее? Тело женщины, которым я смогу обладать, когда пожелаю? Но что делать мне с ним, когда ушли другие радости? К тому же я знаю: и это тело несовершенно. На миллион женщин едва лишь одна по-настоящему, целиком прекрасна. Остальные нуждаются в снисхождении, в понимании. Недостатки может восполнить только душа. А душа моей жены...

Меня бросало в жар, голова была тяжелой и пустой, горло пересохло.

Я зарылся лицом в подушку, которая тотчас стала горячей, так что я беспрестанно перекатывал голову, не будучи в состоянии заснуть, но не вымолвил ни слова, пролежав в постели далеко за полдень. Она хорошо выспалась, лицо ее посвежело, взгляд оживился, а у меня был вид больного желтухой.

Простыня и подушки были горячи, книги, которые я пробовал читать, показались мне вздорными, и около пяти часов вечера я вышел в сад. Словно окончился праздник, миновало прекрасное событие, которому никогда не суждено повториться, и я продолжаю жить один, как продолжает существовать выжатая лимонная кожура, брошенная после трапезы. Солнце показалось мне тусклым; проходя мимо кухни, я почувствовал запах несвежей пищи. Мне встретилась группа загулявших гостей, которые с утра закатились в винный погребок и теперь возвращались вдребезги пьяными. Бывший министр, проливая слезы, пытался во что бы то ни стало расцеловать меня, обмазав при этом слюной и облив вином мою одежду. Его обуревала крикливая и плаксивая сентиментальность, когда раздают всем и каждому клятвенные обещания и патетически взывают к братской любви, а на следующий день, протрезвившись и придя в чувство, притворяются (с тайным страхом), будто начисто все забыли, кроме разве чужих клятв и посулов, расточавшихся столь же щедро. Однако в подобные моменты люди безусловно принимают друг друга всерьез.

Мы уехали домой в восемь часов вечера. Она, как и при приезде, сидела между нами обоими. Я разговаривал только с ним, сдержанно и вежливо, презрительно пресекая все ее попытки задобрить меня; впрочем, она делала вид, что не принимает ничего всерьез. Потом она заснула или притворилась, что спит, уронив голову мне на грудь, — но мне показалось это лишь предлогом для того, чтобы, расслабившись, приникнуть к нему телом.

Эта ее поза представилась мне до предела символичной. Если бы я не понимал, что происходит, если бы я был угодным ей наивным супругом, я поверил бы, что она прильнула к моей груди во внезапном и искреннем порыве любви: а на самом деле — лишь для того, чтобы в таком положении он мог украдкой обнять ее. К тому же в более общем смысле разве не имело особого значения это ее саморазделение между нами обоими?

Я подводил мрачный итог всему происшедшему, подобно тому как побежденный и бегущий с поля сражения генерал, обреченный на разжалование и ссылку, сравнивает свое разметанное и разбитое воинство с той блестящей, полной энтузиазма армией, которой он командовал всего два дня назад. Впрочем, такие экскурсии с участием молодых пар и хорошеньких женщин всегда становятся «дружеской» схваткой, как были «дружескими» средневековые турниры, с той разницей, что теперь, после подавленной ярости и горьких объяснений, все должно возвращаться в прежнюю колею, а в те стародавние времена зачастую домой на щитах или на носилках привозили безжизненные тела. Так возвращался и я — с мертвым образом любимой женщины.

Через два дня мы «всей бандой» отправились на открытие летнего театра, а оттуда — в ресторан на Шоссе. Здесь повторилась та же история, что и на экскурсии. Я едва сдерживал негодование, безразличный к перешептываниям. Меня попыталась успокоить одна знакомая дама не первой молодости, в свое время славившаяся красотой и любовными похождениями; она всегда симпатизировала мне, и мы часто вели с ней интересные беседы о различных жизненных превратностях (сейчас она применяла новое кокетство — преждевременно изображать из себя старуху — и походила на элегантного молодого генерала, вышедшего на пенсию по собственному желанию).

— Почему такая нервозность?

Я, грустно улыбнувшись, указал ей на мою жену. Моя собеседница пошутила так ласково и изящно, что я не мог на нее рассердиться:

— Знаете поговорку? Если не знаете, я вам скажу: женщина изменяет лишь тому, кого любит, а остальных попросту бросает.

Я ответил, что для меня это не утешение, но она стала уверять, что, по ее мнению, здесь всего лишь флирт.