Последняя ночь любви. Первая ночь войны - [16]

— Не сверлильный, а фрезерный станок, господин…

— Ах, фрезерный. — И он повторил: — Фреезерный станок, браво! Я вас всех выгоню, ни к чему вы не пригодны. Выходит, я должен сам заниматься этими мелочами, как будто у меня других дел нет? Оштрафуй рабочих при станке на дневной заработок. И иди отсюда. — И он приосанился с видом Наполеона.

— Но господин...

— Мотай отсюда, кончен разговор.

После того как мастер вышел, Лумынэрару добродушно сказал:

— Видели? Впутывает меня в эти дела. Да откуда мне в этом разбираться?

Я был изумлен, словно видел перед собой ловчайшего фокусника.

— За что же вы оштрафовали рабочих?

— Как за что? Чтоб повнимательнее были. Штраф никогда дела не портит... Пусть будут поаккуратнее. Пусть знают, что я здесь хозяин.

Я никак не мог прийти в себя.

— Но ведь это несправедливо, господин Василеску, штрафовать людей, которые, быть может, ни в чем не виноваты!

— Вы меня, господин Георгидиу, не учите. Румыну нужно, чтоб он всегда считал себя виноватым — только тогда он старается. Вы не беспокойтесь, они свои деньги вернут... Я им то и дело хороший бакшиш даю. — И он ласково посмотрел на меня, сняв очки. — Господин Георгидиу, не вмешивайтесь... Я знаю, что делаю... Тут сам черт со мной не сравнится...

Зазвонил телефон; трубку на сей раз снял я.

— Да ведь вы только что говорили, что ничего не смыслите?.. Алло... да... алло...

Он удивленно улыбнулся, шевельнув черной пиявкой над губой.

— Как не смыслю? Я не разбираюсь в ихних машинах, не знаю, как эти колесики крутятся, но когда речь идет о всяких таких закавыках в делах — тут меня сам черт не одолеет... Что-то Улгуз (это был его секретарь) не идет.

Звонил инженер Иримеску из банка. Лумынэрару взял трубку.

— Прошу вас, не сердитесь, господин инженер, но вы знаете, что здесь происходит? Вам известно, что фрезерный станок не работает? Что люди простаивают? Нет, нет, нет... Фрезерный станок — не пустяк. Чего вы хотите? Чтоб всем этим занимался я? У меня своих дел по горло... Попрошу вас немедленно приехать. — Он повесил трубку, достал гаванскую сигару и, снова окинув меня любовным взглядом, с неожиданным волнением ласково погладил меня по руке. — Господин Георгидиу, вы и вправду такой ученый?

Я был глубоко растроган, сам не зная почему. Тут крылась какая-то тайна, придававшая иное значение, простой, казалось бы, ситуации.

Только гораздо позже, вероятно, год спустя, я узнал (при обстоятельствах, которые здесь приводить не к месту), что Тэнасе Василеску Лумынэрару, обладатель двадцати миллионов золотом, был неграмотен и едва умел подписать свое имя, а его якобы слабое зрение служило лишь уловкой, скрывавшей этот недуг. Только тогда я понял, почему он постоянно держал при себе секретаря и почему этот человек таким мешком держался в деловом мире, разыгрывая комедию с гениальной ловкостью, обманывая всех и вся.

Тогда я лишь посмотрел на него, заразившись его волнением.

— Может быть, я и ученый. Но ведь я теряю деньги по вашей вине. Я намереваюсь выйти из дела.

Он снова с добродушным видом погладил меня по руке.

— Не теряете, господин Георгидиу, не теряете. Зачем вам выходить? В конце концов, если это дело не пойдет — найдем еще что-нибудь... Посмотрим... Не об этом речь. Я хотел бы с вами иметь другое дело... Если вам придет охота написать какую книгу, дайте мне ее напечатать... Я хочу издавать ваши книги.

Через два дня мы собрались в доме дяди на совет; реквизиция партии меди из Германии действительно грозила нам закрытием завода. Но говорить с Нае не было никакой возможности. Проводя дни и ночи у постели больного сына, он и сам выглядел больным: бледный, беспокойный, с отекшим лицом, мутными глазами.

Никушор без кровинки в лице, казавшемся гипсовой маской на снежно-белой подушке, время от времени ворочал головой в жару, и тогда родитель, сидевший рядом, вздрагивал:

— Родной мой, ну, скажи, что с тобой... Что болит? Может, выпьешь немного лимонада?

Мальчик смотрел на него долгим, благодарным, безнадежным взглядом, пытался что-то вымолвить пересохшими губами, но лишь покачивал головой, и взгляд его снова затуманивался.

Нае Георгидиу будто подменили. Он не только бросил острить, но бывал очень растроган, когда мы проявляли интерес к больному; затаив дыхание, слушал он любые наши нелепые советы, а потом говорил, что это уже испробовано, или что, по словам доктора, это совсем не то.

В последнее время писатели особенно увлеклись известной истиной: не существует людей «только добрых» или «только злых», эти крайние варианты встречаются лишь в мелодрамах. И в результате пришли к смешению нравственных качеств, при котором определяющую роль играют произвол и случай. Писатель такого рода склонен был бы видеть в страданиях и отчаянии Нае Георгидиу элемент доброты и доказательство человечности. На самом же деле это было лишь чрезмерно обостренное отцовское чувство к своему отпрыску, лишенное какого бы то ни было нравственного смысла.

В чисто психологическом плане такого рода доброта объясняется тем, что окружающие люди существуют для нас лишь в той мере, в какой нам известны их желания, предпочтения, надежды, действия и поведение на протяжении их жизни. А поскольку заурядные люди не знают на свете никаких других индивидуальностей — то есть не имеют о них реального представления, — кроме своих детей, которые росли у них на глазах, то, вероятно, поэтому они и любят только их одних. А подлинная доброта обязательно требует ума и воображения.