Взрывник-инструктор взатяг курил папиросы: у его ног громоздилась изрядная горка окурков. На Юрия преподаватель внимания не обратил, встревожено глядя на дорогу. И тогда Кондрахин подошел к нему и негромко поздоровался. Взрывник, смяв в руке папиросу, ответил кивком. Потом сказал:
— Товарища Байгуза ночью вызвали в Управление. Еще не вернулся…
Когда Юрий возвращался с пробежки, инструктор взрывного дела стоял на прежнем месте. Лицо его осунулось. Лишь когда курсанты умывались, раздался шум мотора. Из школьной полуторки на ходу выскочил товарищ Байгуз — и взрывник, бросив под ноги очередную папиросу, побежал ему навстречу.
Спустя примерно час Юрий случайно наткнулся на Стеценко, входя в учебный класс. И тот, как бы про себя, пробурчал:
— В этот раз обошлось.
Не только бурят, все преподаватели школы жили в постоянном страхе. В памяти свежи были воспоминания о предыдущих преподавателях, которых вот так вызвали в Управление — и больше их никто не видел. Сотрудники страшного ведомства сами могли в любой момент подвергнуться расправе и знали это куда лучше прочих. Кондрахин вспомнил профессора Мирицкого. Наверное, Семен Митрофанович уже тогда осознавал размах постигшей страну беды, а Юрий стал понимать только сейчас. Но почему Проводник так уверенно говорил о безопасности Центра? Или там, в сокрытых мирах, просто не знают истинной обстановки, царящей в стране?
Его собственное предназначение — спасение Вселенной — отодвинулось на задний план, так далеко, что Юрий о нем практически не вспоминал. Есть реальный мир и реальная жизнь, где тебя подстерегают тысячи и зримых, и невидимых опасностей. Вот-вот грянет война, и весь выпуск учебного центра бросят под вражеские пули. А может, это произойдет раньше: не резон держать в резерве подготовленную диверсионную группу. Если, конечно, прежде этого до Кондрахина не дотянутся холодные щупальца контрразведки. Хотя до сих пор ни одного постороннего лица в пределах учебного центра он не видел. Видимо, курсанты действительно составляли некую военную тайну, как об этом в первый день сказал майор.
Очень тяготила Юрия невозможность не только связаться, даже подать весть о себе родным. Наверное, у него растет сын. А как там родители? Не тронули их?
Учебный центр был фактически изолирован от остального мира. Курсанты покидали его только для тренировок под руководством и присмотром преподавателей. Один лишь майор ежедневно выезжал на полуторке в Красноярск за провизией и свежими газетами. Даже телефона в центре не было. Изредка начальник привозил из города письма, а после курсанты под его диктовку писали ответы своим родственникам. Только Юрий не получал писем. Это могло показаться подозрительным, тем более, что он точно не знал, числится ли он по вымышленной биографии, вложенной в запечатанный пакет, с которым прибыл в центр, сиротой.
Поколебавшись, он решился отправить письмо Лидии Ветровой, подруге Марины. Но, поскольку текст его диктовал майор, вышло оно бравурно-бессодержательным, как передовица в "Правде". Из письма следовало, что Юрий, как и его новые товарищи, работает по комсомольской путевке на строительстве крупного завода и чрезвычайно доволен своей судьбой. Такова была общая легенда.
Как бы то ни было, на родине должны были получить весть, что Кондрахин жив. Правда, на конверте значилась не его фамилия, но в тексте ему удалось упомянуть несколько знакомых имен, включая Марину. Но вот обращаться к Ветровой пришлось, как к любимой девушке, чтобы не возбудить подозрений бдительного майора. Кондрахин не мог определить, как она это восприняла, так как ответа он так и не получил.
Уже вовсю зеленела тайга, ярко высверкивая молодой листвой подлеска. Стояли солнечные теплые дни, но они не радовали Юрия. Занятия явно близились к завершению, а он все еще не знал своей дальнейшей судьбы. Завершил свою программу подготовки по взрывному делу товарищ Стеценко, но по-прежнему оставался в лесном лагере. Зато Бондиекс гонял курсантов с удвоенной энергией. Но они уже втянулись, и после занятий не было той свинцовой тяжести в теле, которая валила их в койки. Начались неизбежные вечерние разговоры о мирной жизни. Юрий притворялся спящим или уходил в медитацию.
Наконец и сам начальник центра во время очередных политзанятий намекнул, что скоро им придется показать на деле, на что они способны. Как скоро — этого он не сказал. Молодежь обрадовалась, один Кондрахин загрустил. Он никого не хотел убивать, был морально не готов к убийству как человек, когда-то сделавший прямо противоположный выбор — спасать чужие жизни. И в то же время он знал, что в боевой обстановке сделает то, чему его учили: будет взрывать, резать, стрелять. И это глубоко мучило его.
Наконец наступил день, когда курсантам выдали новую гражданскую одежду. Точнее, одежда оказалась слегка поношенной, и это означало, что задержки с отправкой их на боевую операцию не будет. Смущало то, что одежда — европейского образца, ведь с самого начала в их головы вдалбливали, что предстоят схватки с самураями. Но в ответ на недоуменные вопросы и товарищ Байгуз, и начальник центра только разводили руками.
