Последняя командировка - [47]

После суточного дежурства Лизе предстояло два дня отдыхать. На улице заметно теплело. Пухлое рыжее солнце, подернутое пеплом, падало в облака, как в снег огонек папиросы. Лиза шла медленно, чувствуя странную тяжесть в ногах. Солнце утонуло в облаках, и только прямой широкий луч протянулся между двух облачных нагромождений.

На улице не было ни души. Лиза остановилась и, запрокинув голову, смотрела в небо. Луч был направлен прямо на нее. Точно дорожка, ведущая в небо. Кто-то спустил для нее сверху эту дорожку, и Лиза легко представила себе, как взбирается по ней прямо на небо. Мир был жесток и лжив, а в небе так светло…

Она шла с запрокинутой головой. Горьковатым покоем наполнял ее этот свет. Но он погас внезапно. Холодными серыми глыбами стояли облака.

Лизе не хотелось возвращаться домой, и некуда было деть эти два совершенно свободных дня. «Приду, помоюсь и лягу спать. А завтра напишу Дмитрию Николаевичу. Он для меня лучше всех… Может быть, я выйду за него замуж, у нас будет ребенок…» Мысль эта ее не пугала. Напротив, радовала. Ребенок! Удивительное событие, в которое даже трудно поверить.

Хозяйка встретила Лизу угрюмо. Сначала она нехотя и односложно отвечала на Лизины вопросы — можно ли согреть воды, чтобы помыться, и нет ли у нее хлеба — забыла купить. Клавдия Ивановна дала хлеба и разрешила согреть воды. Потом она надолго замолчала, но когда Лиза, помывшись, ушла к себе за занавеску, она пошла за ней:

— Ты что это воюешь?

— Как воюю?

— Сама знаешь как. Грубишь старшим, скандалишь, жалуешься.

— Ах, вот вы о чем.

Лиза догадалась, что Лавровна излила свои обиды Богомазовой. Они были в каком-то далеком родстве. Лиза принялась объяснять, как было дело.

— Да вы представляете, Клавдия Ивановна…

Богомазова сварливо перебила ее:

— Слышала я все это, слышала. Только зря ты суешься в чужие дела. Много берешь на себя, молода еще старших учить. — Она сначала говорила почти добродушно, но, говоря, распалила себя: — Всяк сверчок знай свой шесток! Вот что. К начальству подлизываешься? Активистка…

— Да вы совершенно ничего не поняли. Мне больных жалко.

— Ахти мне, какая сердобольная. А людей не жалко?

— Что ж, больные не люди?

— Психические-то? А вот у Антонины Лавровны из-за тебя неприятности. Из-за какой-то шлюшки выговоры получать…

— Как вы сказали?

— Как слышала. А что? Неправда? Двое мужиков на моих глазах ночевали. Да и там, говорят, все по мужским палатам ошиваешься…

Лиза молчала. Она не умела защитить себя. Ей всегда казалось, что она действительно виновата, что зря «взрослые» не станут ее ругать, и она молчала. Это смягчило гнев Клавдии Ивановны:

— Вот так-то, милая. Старших слушать надо и не лезть на рожон. Мне-то что? Я ради тебя же…

Лиза легла, натянула на голову одеяло и заснула.

Она проснулась среди ночи. На половине хозяйки было темно. Спать Лизе больше не хотелось, и она села писать Дмитрию Николаевичу. Подробно и бессвязно описала ссору с Кукуниной. Досталось всем обидчикам: Пенкину и Богомазовой. Несколько горячих слов о докторе Решетникове и про «небесную дорогу».

Утром она сделала приписку к письму:

«Я могу даже приехать, если это удобно и если вы обо мне скучаете».

Ответ на это письмо пришел очень скоро.

«Я тебя очень люблю. Вот ты приедешь и узнаешь, как я люблю тебя…»

XIV

Воздух был теплый и весенний. Стояла середина марта.

…Когда я очутилась в его маленькой комнатке, мне показалось, что я вернулась домой после долгих странствий. Я приехала к вечеру, но Дмитрия Николаевича еще не было. Он ведь не знал, когда я приеду, и не ждал меня так скоро. Встретила меня хозяйка Юлия Антоновна и проводила в его комнату. Там было очень жарко — только что протопили печь. Хозяйка меня ни о чем не спросила. Она только посоветовала снять и просушить чулки и ботинки, потому что ноги у меня совершенно промокли — здесь уже здорово тает, вода чуть ли не по колено, и все ходят в резиновых сапогах. Я постепенно все с себя сняла, надела розовое ситцевое платье, в котором он меня рисовал, и села к окну. За окном было скучно: снег, тайга, да бревна, да кирпичи. Людей никого. Я встала и босиком походила по чистому крашеному полу. Над карнизом — темная полоса. Вот, оказывается, куда вода-то добирается. Страшно как! Сидишь себе — и вдруг из-под двери вползает вода. А так было у них в прошлом году. И при этом река шумела, будто бы бранилась, скандалила. Мне рассказывали… И все бегут с детьми на руках и с узлами. Но больше ничего подобного не повторится — строят дамбу.

В комнате у Дмитрия Николаевича чисто, но мало мебели: койка, стол, комод и две табуретки.

Костюм, его висит на стене, завешен простыней. В углу стоят унты. В чем он ходит? Наверное, есть у него резиновые сапоги.

И вдруг я заметила на столе карточку: женщина и мальчик, оба некрасивые, глаза небольшие, лоб выпуклый — мальчик очень похож на мать. Это его жена и сын Игорь. Здесь она еще не старая. Значит, он скучает по ней, если карточку на стол поставил…

Значит, у Лени — Одина, у Дмитрия Николаевича — жена и сын. А у меня? У меня ребенок. Ну, и ничего. Если даже Дмитрий Николаевич его не захочет признать, я оставлю. Будем мы с ним вдвоем — я и ребенок. Сердце страшно заколотилось — сейчас войдет…