Последняя картина Сары де Вос - [20]

Макс говорит:

– Я немного рассказал ему про вас и про галерею, а потом он заявил, что со своей стороны все устроит сам. Американский филантроп, прошу любить и жаловать.

Элли отводит трубку ото рта и откашливается. Целую секунду она решительно настроена сказать Максу, что из двух полушарий в музей едут две картины с одинаковым названием. Можно назвать это обескураживающей путаницей. Но в итоге она задает вопрос:

– И кто этот щедрый джентльмен?

– Некий мистер Мартин де Гроот с Манхэттена.

Элли подсчитывает в уме: ему за восемьдесят, если это не наследник – полный тезка. Через стеклянную дверь ей видно, как поблескивает на солнце залив.

– Просил называть его Марти. Напористый тип, но широкая душа. Картина хранится у них в семье несколько веков. Удивительно.

От чада пригоревшего киша у Элли кружится голова. Макс что-то говорит, она не слышит за громким объявлением в аэропорту. Наконец его голос возвращается как бы сквозь треск помех:

– …завещана Метрополитен-музею. Они просто ждут, когда старичок помрет. Но вот что самое замечательное, Элли. Марти захотел во что бы то ни стало привезти картину лично. Прилетит к открытию выставки. Разве не чудесно?

У Элли перехватывает горло.

– Кстати, о полетах, – говорит Макс, – мне пора идти на посадку. Позвоню из Пекина.

Элли боится выдать себя голосом, поэтому бормочет: «До свиданья» – и вешает трубку. На несколько секунд пол кухни уходит из-под ног, словно в падающем лифте. «Я вновь накликала себе катастрофу», – думает она и тупо смотрит на старый дисковый телефон, как будто можно повернуть время вспять и отменить тот звонок. Это продолжается довольно долго, потому что с веранды вбегает Кейт.

– Ты безнадежна! – весело восклицает сестра. – Ушла за вином и застыла на месте, как пациент после лоботомии. Ой, а запах-то, как от пожара! Что ты сделала с бедненьким маминым кишем?

Элли, очнувшись, открывает дверцу духовки. Киш обуглился и дымится. Кейт отодвигает ее локтем, надевает кухонные рукавицы, вытаскивает киш из духовки.

– Умеешь ты очаровать гостей, – говорит Кейт и распахивает окно, чтобы выпустить дым. – Ничего страшного, – добавляет она, направляясь к холодильнику. – Я видела у тебя копченую семгу, ее и подадим.

И только вытащив из холодильника пакет с рыбой, сестра оборачивается и замечает серое лицо Элли.

– Что с тобой? Тебе плохо?

– У меня ужасная мигрень. Я почти ничего не вижу.

Кейт с нежной сестринской заботой трогает ей лоб, будто проверяет, нет ли температуры. Все детство они досадовали на мать с ее бесконечными мигренями, потом, в пору полового созревания, головные боли начались у Элли, и к ней Кейт относилась совсем иначе – занавешивала окна их общей спальни старыми одеялами, делала сестре холодные компрессы и приносила ей чай.

– Ляг, я принесу тебе лекарство. С гостями сама управлюсь и спроважу их домой на четырехчасовом пароме.

Элли сама напугана паникой, жгущей ей грудь, руки, лицо. Это что-то царапающее, электрическое, много хуже, чем подступающая аура мигрени. Она кивает и говорит:

– Ты всегда обо мне заботилась, Кейт. Как жаль, что я провела почти всю жизнь вдали от тебя.

Кейт целует ее в щеку и строго указывает в глубину дома.

Элли идет в спальню и закрывает за собой дверь. Садится на кровать, смотрит в окно, скрытая от гостей на веранде. Десяток яхт под наполненными свежим ветром спинакерами скользят к Палм-Бич. Мозг как будто противится стоящей перед ним загадке, и Элли ловит себя на мыслях об отце. Она думает о нем всякий раз, когда траулеры возвращаются после ночного лова или парусник в заливе останавливает ее взгляд. Отец умер еще до того, как Элли исполнилось сорок, но и сейчас стук тросов о металлическую мачту, особенно по ночам, воскрешает его в памяти. Вот он там, спит на своем восемнадцатифутовом кече, чтобы жена и дочери не приставали. Из их дома в Балмейне открывался вид на доки; она помнит отцовское суденышко между темными силуэтами военных и грузовых кораблей. Ночь гудела рокотом генераторов, и Элли всегда гадала, как он спит в таком шуме. Видимо, этот грохот был много лучше девчачьих ссор и жены, зовущей его во сне.

Трудно поверить, что обе картины существовали одновременно почти полвека – планета и спутник на ее орбите. За эти годы были найдены еще несколько картин Сары де Вос, подлинность одной из них установила сама Элли, но «На опушке леса» оставалась главным шедевром. Частный музей в Лейдене согласился предоставить для выставки не только это полотно, но и пейзаж де Вос, которого Элли еще не видела. Может, тоже фальшивка? Слушая, как Кейт отвлекает гостей шутками и копченой семгой, Элли вспоминает конец пятидесятых в Нью-Йорке. Паническое бегство, затем – решительный рывок для возвращения на путь праведный. После успешной защиты и нескольких опубликованных статей ее взяли преподавателем в Лондонский университетский колледж. В тридцать с небольшим она уже получила профессорское место в штате, вырвавшись из мира нью-йоркских подпольных арт-дилеров, «курьеров» и «организаторов», словно из горящего дома, радуясь и почти не веря, что счастливо отделалась.

Как именно картина вернулась к владельцу, Элли не знала, но в конце 1958-го у Габриеля точно были и копия, и оригинал. В декабре того года Марти де Гроот обратился к общественности – или к ворам и фальсификаторам – как миллионер к похитителям своего ребенка. Он опубликовал в воскресном выпуске «Таймс» призыв на целую полосу и предложил награду в семьдесят пять тысяч долларов. Картина тогда больше и не стоила. Когда появилось объявление, Элли была уже в Европе, и оно попалось ей на глаза только через несколько месяцев. Поскольку картина на выставках или аукционах не появлялась, Элли заключила, что копия либо уничтожена, либо хранится как память где-нибудь в чулане у де Гроотов. Теперь, глядя, как поворачивают яхты в заливе, она рассматривает и другие возможности, разбирая их, словно части сложного уравнения.