Последняя история Мигела Торреша да Силва - [24]

Она не умерла, она живет,

Ее коронует небо,

Ее коронует земля.

Она живет в каждом любящем сердце.

И эти стихи драматурга Антонио Феррейра были известны Мануэлу. Он тихо пробормотал их себе под нос.

* * *

„В конце концов, — подумал он, — Мария жива и здорова, мы друг у друга в долгу не остались. Она научила меня рассказывать истории деда. Это была хорошая сделка. Мы заработали эти истории и бесконечно много любви. И она просила меня верить, что выход найдется“.

Мануэл Торреш да Силва много пил в этот вечер и в эти дни, наслаждался своей печалью, к которой примешивалось нежное чувство счастья, и спрашивал себя, случится ли с ним в жизни что-нибудь более прекрасное, чем то, что было у него с Марией.

Он изучал арифметику и геометрию, ломал голову над числами и их тайным смыслом, думал о Марии, колебался между надеждой и отчаяньем, часами сидел в библиотеке, сверкающей золотом „Божьей коровке“, писал как одержимый, запечатлел на бумаге много разных историй, делал наброски, сводил воедино — то подробно, то кратко — истории о чужих и друзьях, о чудесах и сокровенных мечтах, о тени на солнечных часах и неудачных сравнениях, о скупердяях и о щедрых, о насмешниках и мошенниках, о совершенных верблюдах и умных попугаях, о мудрых дураках и глупых умниках, и истории о любящих, порой счастливых, но чаще печальных. Ищущих.

* * *

И опять, как это много раз случалось и раньше, в долгие спокойные дни летних каникул, старый библиотекарь заснул после обеда на своем табурете в последней из трех комнат, темно-зеленой, и связка гигантских ключей выпала незаметно для него из его руки.

Было уже поздно, но Рибейро и Мануэл, беседовавшие в средней из трех комнат библиотеки, красной, где находились книги по медицине, философии и математике, явно не собирались уходить. Уже с середины дня, когда Рибейро, покидая читательское место, отведенное для профессоров, заметил, что его ученик что-то пишет за большим столом, они подсели друг к другу и начали взволнованно разговаривать, окруженные совокупной мудростью всего мира, аккуратно сложенной, выстроенной в ряды, охраняемой.

Рибейро указал на вытянутое вверх окно:

— Как там наверху паук плетет свою паутину по строгим математическим правилам, так и мы вяжем свои мечты, вплетаем их в истории, следующие древним законам, которые зачастую нам неизвестны. И так как у нас потом остается время, мы ломаем голову над загадкой ткацкого станка Всевышнего.

— Я предполагаю, что вы говорите о математике…

— Все есть математика. И поэзия тоже. Что ты читаешь?

— Камоэнса. Историю Инеш ди Кастро.

— Не очень-то весело.

— Нет, — ответил Мануэл, потупившись.

— О, любовная тоска? — Рибейро невольно съязвил.

— Я до сих пор не решил.

— Что именно… — Рибейро подергал пальцами свою бороду.

— Существует она или нет.

— Значит, не существует. Уравнение решено правильно.

— Возможно, это верно для профессора математики, — сердито сказал Мануэл, — но так ли это для внука рассказчика историй, я не знаю.

Рибейро ничего не сказал.

— Но наверное, вы, как всегда, правы. По крайней мере не осталось ни одной нерешенной задачи.

— Если это была любовная сделка без любовных ссор, то ты торговал правильно.

— Мне не по душе шутки.

— Я говорю это совершенно серьезно.

— Но ведь что-то же остается.

— Это хорошо. Этот остаток нужен тебе, он нужен нам всем. Положи его в кладовую памяти, которая чем мы старше, тем незаменимей для нас. У кого ее нет, тот впадает в апатию, безропотно смиряется в своем равнодушии. А это куда хуже, чем боль и отчаяние.

Рибейро наклонился и посмотрел Мануэлу в глаза.

— Содержи ее в порядке, свою кладовую памяти, в ней лежит потайной ключ, который когда-нибудь тебе срочно понадобится, чтобы открыть некую дверь.

Потом они долгое время сидели молча. Возможно, именно это молчание и вырвало из сна старого библиотекаря. Громко зевая, он потянулся на своем стуле. Только заметив покашливающего Рибейро, старый Антонио вспомнил о своих обязанностях. Он встал, кряхтя поднял с пола ключи и, шаркая ногами, вошел в среднее помещение.

— Профессор Рибейро, вы самый прилежный профессор в университете, — поспешил он сказать, чтобы скрыть угрызения совести, которые он, правда, всячески сдерживал. — Чем могу вам служить?

— Мы не хотим затруднять тебя, — ответил Рибейро, поднимаясь, — но, может быть, ты поставишь наши книги обратно на полки. На сегодня достаточно.

Мануэл насмешливо улыбнулся и тоже встал.

— Спасибо за урок, — сказал он, уходя.

— Разве это был урок? — удивленно спросил профессор. — По мне, это был скорее разговор между друзьями.

* * *

У каждого оставалось по две фигуры на доске. „Шах!“ — сказал Рибейро. Он оттеснил ладьей короля Мануэла к краю поля. Однако Мануэл смог продвинуть своего короля на боковую клетку другого цвета, чем диагональ, которую занимал его слон. Рибейро, по-видимому, был поражен. Он, улыбаясь, откинулся назад и потянулся:

— Ничья!

Они уже несколько часов просидели на „охотничьей вышке“ Рибейро, склонившись за доской.

— Терпение, — сказал Рибейро, — главная предпосылка для этой игры. А у тебя, так мне кажется, его больше, чем у Себастьяно, который не раз в гневе валил своими широкими рукавами все фигуры в одну кучу.