Последняя инстанция - [15]

— Нету, — вздохнул Бурлака.

Номер десять — четыре подъезда, сорок восемь квартир. Напротив примерно столько же — в девятом номере и седьмом. Одиннадцатый — музыкальная школа, занятия в одну смену, и на том спасибо. И еще учрежденческий дом, — совсем хорошо. Словом, семь домов: четыре — по одну сторону Энергетической и три — по другую. Как и предполагалось.

В палисаднике нашлась скамейка, они присели, Кручинин положил блокнот на колени, стал строчить протокол.

— А после нельзя? Морока же!

— После будут мемуары, — сказал Кручинин. — Когда выйду на пенсию в звании генерала.

Бурлака откинулся на спинку скамейки, поежился: похолодало. Да, предстоит работенка, подумал, мороки не оберешься. А сердце чуяло: кто-то придет и расскажет, копеечное дельце. Но человек-то умер? Умер. Так что не копеечное. По исходу — не копеечное, по началу — мелочь. Чуяло сердце: сам себя человек погубил. Водочка, водочка.

В палисадниках подсыхало, а мостовая все еще маслянисто чернела: раскатывали машины. Женщина, похожая на Машку, перебегала дорогу. Нет, Машка лучше. Пацан какой-то заинтересовался: что это дядя рисует?

— А ну, мотай отсюда, — цыкнул на него Кручинин.

— Люблю культуру, — лениво усмехнулся Бурлака. — Сразу видно, что своих не имеешь.

Обеденная пора наступила: пропал перерыв. К трем — в управление, начальник отдела собирает.

— Я со многими работал, — сказал Бурлака. — А с тобой мне как из-под палки. Я не злопамятный, этого у меня нет. Но все же капать на товарища — последнее дело.

— По-твоему, это капать, а по-моему — принципиально критиковать, — ответил Кручинин, не поднимая головы от блокнота.

— Хорош принцип! Ты чем-то недовольный? Подойди, поговори по-людски, вскрой недостатки в узком кругу! Это будет принцип. Не за чужой счет. А ты меня чесанул при полном кворуме без предупреждения. Тебе ничего не стоило, а мне таки обошлось… — Бурлака хлопнул себя по плечу: — Была бы звездочка, а нет ее, недосчитываюсь. Тебе капитана дали, а мне — дулю с маком.

— Меньше об этом думай.

— Ага! Меньше! Для вас, товарищ начальник, звездочка — почет и уважение, а для нас… Мы люди семейные.

Кручинин промолчал.

— Потому что ты за бумажками человека не видишь, — сказал Бурлака. — Это не я один говорю.

Бросил Кручинин писать, рассердился, кажется:

— Я-то? Не вижу человека?

— Не видишь! Ты видишь того, кто перед твоим столом на табуретке сидит и снисхождения просит. Тому ты друг и брат. А товарищу ты не друг. На товарище ты отыгрываешься, а на подследственном авторитет зарабатываешь. Ты следователь не обвинительный, а защитительный — такая твоя тактика. Уклон. Это не я один говорю.

— А я, — сказал Кручинин, — уклонов не признаю. Я признаю закон.

— Закон, закон! Все так говорят! Все закон уважают и в любви ему признаются. Ты мне покажи такого ненормального, который бы вышел на средину и объявил, что он против закона!

— До переулка отсюда сколько мы считали? — спросил Кручинин и, не дождавшись ответа, взялся опять за карандаш.

— Копеечное дельце, — сказал Бурлака. — Плевое. — Сплюнул. — Метры твои пойдут для отчетности.

Кручинин промолчал.

Да, похолодало, подмораживало, светлели палисадники, фонарные столбы, стекла домов, чешуйчатые стволы акаций, с неопавшими, высохшими до черноты, траурными листьями, а лужи сверкали оловом.

— Я не злопамятный, — сказал Бурлака. — Было и сплыло. Замнем для ясности. На то ж мы и люди-человеки: сперва учудили, а впоследствии каемся.

— Мне каяться не в чем, — отозвался Кручинин, продолжая писать. — Случись то, что было, завтра, и завтра повторю слово в слово. Узкий круг — это, знаешь, разговорчики в пользу бедных. Так что гарантий не даю.

— Ладно, — сказал Бурлака. — Будем работать без гарантий.

Со стороны могло показаться, что они прощаются: встали, пожали друг другу руки, но не разошлись, пошли вместе — по Энергетической и дальше, до самой трамвайной остановки.

4

Тогда он еще и не подозревал, что существует на свете такая — Жанна.

Правда, в отделе было известно: есть у Константина Федоровича дочь — судебный медик, кто-то отзывался о ней лестно как об эксперте, и, кажется, сам отец не прочь был похвалиться дочерью. Бывают отцы-скромники, отцы-молчальники, а он открыто показывал всем, что ложную скромность отвергает. До всего этого Кручинину не было никакого дела.

А в мае, в двадцатых числах, выпало ему дежурить по городу.

Давненько не дежурил, график был милостив к нему, отдувались главным образом следователи из отделений, а за это время появилась в дежурной части новая аппаратура — любопытно было ознакомиться, да и возможность такая представилась: до одиннадцати вечера — ни одного выезда. Ответственный дежурный с помощником сидели на телефонах, а майор из НТО водил Кручинина по комнатам, демонстрировал технику, и еще успели посмотреть футбол из Москвы — телевизор был включен до конца программы. Опергруппа выехала в начале двенадцатого — это в первый раз, и во второй — после часа, но без Кручинина: в обоих случаях — согласно подследственности — заезжали за следователем прокуратуры. Потом выезжал и Кручинин, однако вхолостую: самопроизвольно сработала блокировка в ювелирной мастерской. Вернувшись, он прилег, но его вскоре разбудили. Было уже около трех.