Последняя гавань Белого флота. От Севастополя до Бизерты - [101]

Когда я сказал все это владыке Михаилу, тот ответил:

— И не нужно ни о чем сожалеть. Молиться надо за них. Молитва — это высшая реальность. И лучшая им награда.

Свое «прости» мы сказали сооружением Кургана памяти в Галлиполи.

23 июля. Стамбул

Проснулся рано и вскочил по внутреннему толчку: Стамбул!

Выскочил с фотоаппаратами — и в самый раз: подходим к причалам Кара-Кея. А вон и башня Галаты, мосты Золотого Рога...

Тогда, в 1920-м, это был не Стамбул, а Константинополь. И все наши корабли после крымского исхода прибывали именно в град Константина Великого, даром что турецкую столицу.

Мы почти заканчиваем свой поход там, где они, изгнанники, начинали свое хождение по мукам. Ваше благородие, госпожа чужбина!.. К Стамбулу наш «Одиссей» и корабли Русской эскадры подходили с разных сторон света Мы из Мраморного моря, они — из Черного.

Читаю записки Нестора Монастырева:

«При подходе к Золотому Рогу нас встретили французские лоцманы, которые все четыре подводные лодки поставили у французской военной базы, тогда как все остальные наши корабли проходили на рейд Мода, у Азиатского берега Мраморного моря и там становились на якорь, без права сообщения с берегом. Едва мы успели ошвартоваться и пообедать, как было получено распоряжение идти в баню-поезд, стоявший недалеко от Серкенджи. Сначала были отправлены команда и офицеры, а потом женщины. По возвращении из бани от французского коменданта было получено приказание в продолжении часа собрать необходимые вещи и всем, за исключением командира, одного офицера и двух матросов, отправиться на рейд Мода, на один из транспортов. Распоряжение это было совершенно непонятно для нас, но, несмотря на протесты, ничего не вышло, так как это исходило от французского адмирала. Бедные женщины под дождем, в грязи, с детьми принуждены были провести несколько часов на катере, пока их доставили на транспорт. Зачем нужна была эта жестокость по отношению к женщинам, осталось неизвестным. Списание офицеров и команды, тоже совершенно ненужное, произвело на меня гнетущее впечатление. Я сразу почувствовал, что положение наше беззащитное и трагическое. Вечером на лодку пришли французские офицеры с приказанием снять рубильники главных электрических станций, окуляры перископов, замки от орудий и сдать оружие. Словом, неизвестно почему, но этим нам, командирам, оставшимся на лодках, выражалось недоверие. Для меня это было оскорблением, и оно было особенно тяжело, после всего пережитого и перенесенного. Но где искать защиты, к кому обратиться. У нас не было ни Отечества, ни правительства. На наши протесты комендант базы отвечал, что это приказание и что он изменить ничего не может. Оставалось только покориться и ждать прихода главнокомандующего, который с адмиралом, командующим флотом, находился еще в Черном море, обходя все порты Крыма, откуда шла эвакуация. Самые черные мысли овладели мною в этот вечер, когда я остался почти один на корабле, который только что жил полной жизнью и вдруг перестал жить. Настроение мое еще усугублялось тем, что я не знал о судьбе моей жены, которая еще раньше уехала из Севастополя, и о которой я в течение нескольких дней не имел сведений. Как ни крепки были мои нервы, но я чувствовал, что это выше моих сил. Что может быть ужаснее потери Отечества, гибель надежды и неизвестность будущего, странная, удручающая неизвестность. В течение нескольких дней с утра до вечера мимо нас проходили наши транспорта и военные корабли, наполненные войсками. Все они становились на якорь на рейде Мода. Войска испытывали страшные лишения в воде и пище, пока это не наладилось и французское командование снабдило суда водой и хлебом. Здешние «акулы» шныряли между судами в своих яликах, и изголодавшиеся люди готовы были отдать все, чтобы получить стакан воды и хлеб. Нередки были случаи, когда за отсутствием денег несчастные беженцы отдавали свои драгоценности, чтобы утолить жажду и голод».

Сохранилось множество иных воспоминаний о том, как оккупационные власти союзников держали русские суда в карантине, не позволяя ни женщинам, ни детям сойти на берег, и как местные «бизнесмены», торговцы водой и едой, подплывали на своих фелюгах к стоящим на якоре судам и предлагали изнывающим от жажды и голода людям апельсины и бублики за немыслимые цены. Рассчитывались с ними порой золотыми серьгами за пару апельсинов, обручальным кольцом за лаваш. Рассказывали мне об этом те, кто прошел через карантинное чистилище Царьграда — и Анастасия Ширинская, и Любовь Евгеньевна Белозерская, вторая жена Михаила Булгакова, хорошо знавшая жизнь тогдашнего Константинополя.

Открываю «Последнюю стоянку» Анастасии Александровны:

«Папа, прибывший в Константинополь раньше нас, снова был на борту “Жаркого”, и мы с ним чувствовали себя снова “дома”. Буся словно поняла, что ей не надо больше прятаться; Люша и Шура почти перестали кашлять. Мне даже удалось объесться сладкими, на бараньем жире приготовленными турецкими пирожными. Несмотря на то, что на большинстве судов был уже поднят желтый карантинный флаг, папа с мамой смогли побывать в городе.