Последняя богиня - [46]

…Люди моего поколения… в особенности люди моего класса, те, которые, подобно мне, жили всегда ускоренной, всегда лихорадочной жизнью, те, которые пренебрегали физическим трудом, и всегда работали только мозгом, – вот настоящие жертвы: война превратит их в ничто, даже меньше, чем в ничто. Они будут страдать от войны более, чем кто-либо. Кузнец, столяр, портной, словом всякий ремесленник, который прежде, чтобы жить, что-нибудь изготовлял, что-нибудь такое, без чего никто не может обойтись, о! эти люди переделают свою жизнь и переделают ее к лучшему. Вот уже три года все человечество перестало производить… и даже только уничтожало. Итак, придется строить вновь. Это будет тяжело и долго. Что было роскошью, изяществом, чистой красотою, без чего можно временно обойтись, – человечество без всего этого обойдется: оно будет принуждено к этому, потому что мир, разоренный как Иов, с трудом сможет восстановить вовремя самое необходимое и насущное. Придется отложить на долгое время дело – забаву артистов, ученых и мыслителей.

Вот вам, например, Амлэн – Амлэн, матрос-канонир, бывший унтер-офицер, – т. е. рабочий-металлист, отчасти монтер, отчасти механик, отчасти электротехник, целиком солдат: следовательно, он привык сам делать многое и привык командовать многими людьми, командовать без жестокости, но и без слабости, хорошо командовать, как и хорошо делать; ну, об Амлэне я не беспокоюсь. Будущее перед ним широко открыто: зная то, что он знает, умея делать то, что он умеет, Амлэн по окончании войны живо пробьет себе дорогу в новом мире, и эта дорога поведет его, вероятно, дальше, чем прежняя.

А я?

Я артист или, так сказать, химик, офицер, – воля ваша, нужна ли новому миру моя тройная бесполезность? Когда-то французская республика, первая по имени, сменившая королевскую власть, в конец подточенную, объявила, что ей не нужно ученых, и гильотинировала Лавуазье; правда, что, говоря это, она была не права; но она была не права потому, что только ученые умеют изготовлять хороший порох, хорошие пушки, хорошие бомбы, хорошие ядра; и потому, что можно быть свободным только при условии быть вооруженным, чтобы победить всех тех, кто хотел бы снова сделать вас рабом.

Если бы французская революция была революцией всемирной, революционеры действительно не нуждались бы в ученых, по крайней мере в продолжение двух или трех веков, необходимых для того, чтобы заново перестроить развалившееся общество.

Я говорю о 1789 годе… Потому что нынешняя война, которая предает огню и мечу четыре пятых земного шара, немногим отличается от уже всемирной революции. Разве центральные державы не символизируют идею эзотерической власти, принцип, что несколько государей должны и могут осуществлять счастье своих подданных, не спрашивая их совета, даже помимо их воли? Между тем державы Согласия – Франция, Англия, Италия, Америка, Япония, Китай, Бразилия и пятнадцать других государств, – не воплощают ли они обратный принцип – обязательной свободы, священной независимости, права всякого на хорошее или плохое, но бесконтрольное самоуправление? А чего хотели Людовик XVI и его двор, если не первого? Чего требовали Мирабо, Дантон, Робеспьер, Конвент, Бонапарт, даже Наполеон, если не второго? Олигархия с одной стороны, демократия – с другой. Ничто не изменилось. Нынешний день кажется точной копией вчерашнего.

Вы хорошо видите, что это то же самое. Вы хорошо видите, что нынешний мир не нуждается ни в ученых, ни в артистах, ни в химиках, ни в музыкантах и тем менее еще в офицерах, если только логика не является пустым словом и если всеобщее разоружение последует безотлагательно за всеобщим миром. Итак, я не вижу, какое место могло бы мне предоставить будущее общество; а я не думаю предаваться вечному отдыху и сидеть сложа руки.

Значит?

Значит, Боже мой, я все еще сижу на краю моей воронки, спустив ноги и обратившись лицом к неприятелю. В самом деле, где неприятель? Вот канонада удаляется, она все глуше: татаканье пулеметов кажется теперь только скромным пощелкиванием пишущей машины, и все еще никого нет на противоположном скате третьей воронки, и я один, буквально один на этом поле битвы, откуда, кажется, ушла смерть.

В таком случае я тоже уйду. К неприятелю, естественно. Гоп! вот я на другом краю первой воронки, потом второй, потом третьей. Вот я открыто иду по возвышенности Крестных Матерей, направляясь к Дороге Дам, куда всего ближе, и к северным склонам возвышенности, – к Пинону, к Шавиньону… к неприятелю, который бежит, к нашим, которые его гонят.

2. Победители

Я иду почти два часа. Я перешел через гребень возвышенности Крестных Матерей, пересек Дорогу Дам и спускаюсь по северному склону возвышенности, склону очень отлогому, слегка холмистому, направляюсь к Шавиньону, к Пинону, туда, далеко к горизонту, на север, на авось; к Эллет и к Энскому каналу; к победе, наконец.

Передо мною вдали снова бегут стрелки, зуавы, колониальные войска. Ружья, пушки, пулеметы, продовольствие, снаряжение, личный состав, они срывают все пригоршнями на бегу; но какой ценой! Их следы обозначены красными вехами: своей лучшей кровью выкупают они всю эту французскую землю, вновь ими завоеванную, осыпая ее драгоценными брызгами рубинов.