Последний выстрел. Встречи в Буране - [41]

Теперь, как только выпадала свободная минутка, Дмитрий брался за карандаш. Однажды к нему в лазаретную землянку опять заглянул Сеня Филин.

— Что, Гусаров, не хвастаешь? Говорят, рисуешь хорошо, — сказал он.

— Балуюсь понемногу...

— Ну, покажи, покажи. — Сеня бесцеремонно взял альбом для рисования, без спроса развернул его и на первой странице увидел цветной портрет Полины. — С фотографии рисовал?

— По памяти, — ответил смущенный Дмитрий.

— По памяти? Не может быть, — усомнился гость. — Сочиняешь ты... Ведь похожа, понимаешь — похожа! Как живая. Нет, в самом деле, по памяти? Ну, знаешь, богатая у тебя зрительная память, как у настоящего художника!

— До художника мне далеко...

— Это верно. Учиться надо... Вот кончится война, продолжим мы с тобой прерванный курс наук. Я ведь тоже учился. Заочно. В планово-экономическом... Эх, скорей бы кончалась окаянная, — мечтательно проговорил Сеня.

Дмитрий усмехнулся.

— Немцы к Москве рвутся, а вы о конце войны размечтались...

— Подходят сволочи к Москве, — с тяжелым вздохом согласился Филин. — Вот из-за этого я и пришел к тебе... Слышал? В Криничном немецкая газетенка выходить стала на русском языке под названием «Луч». Коптит «Луч», мозги кое-кому засоряет, орет о захвате Москвы, льет грязь на Советскую власть. А у нас пока печатного органа нет, ничем не можем ответить.

— Пулей отвечать надо!

— В общем и целом я с тобой согласен: пуля — ответ убедительный. Но есть и другие средства. Листовки, например... Слушай, Гусаров, не сможешь ли ты сделать десяток-другой листовок с рисунками? Мы расклеим их по селам, забросим в Криничное. Пусть люди знают правду.

Дмитрия вдруг осенила восхитительная, по его мнению, мысль: он напишет листовки, дело ему знакомое, и сам же понесет их по селам.

— Ну как, выполнишь просьбу криничанского комсомола? — спросил Сеня Филин.

— Выполню, только с одним условием.

— Принимаю любые условия.

— Часть листовок я понесу по селам сам.

Сеня Филин сразу нахмурился, посуровел.

— Не надо шутить, Гусаров, — сердито пробурчал он. — Для тебя что, приказ командира пустой звук?

— Приказ? Какой приказ? — с наигранным недоумением спросил Дмитрий, хотя отлично знал, о каком приказе идет речь.

— Ни шагу из лазарета. Вот какой приказ. Или ты забыл?

— А знаете, что я вам скажу: Романов не имел права отдавать такой приказ, — разгорячился Дмитрий. Он бросил взгляд на первую страницу альбома, увидел портрет Полины, и ему показалось, будто она одобрительно смотрит на него и говорит ободряюще: «Ты, Митя, прав»... — Мне совесть не позволяет бездельничать. Я не какой-нибудь немощный старец, чтобы заниматься только топкой печки. Вы секретарь райкома комсомола, я комсомолец и вправе потребовать: дайте мне боевое задание!

Сеня широко заулыбался.

— В общем и целом, Гусаров, я понимаю тебя, — откровенно сказал он и, хлопнув его по плечу, добавил: — Леший с тобой, пойдешь распространять листовки, я поговорю с Терентием Прокофьевичем.

Нет, все-таки Сеня Филин отличный парень! И напрасно он злился на него когда-то. И Романов тоже оказался человеком душевным, разрешил ему идти с листовками и в Гряды, и в Подлиповку и надавал еще кучу заданий.

Дмитрий бодро шагал по заснеженному тихому лесу, рисуя в воображении скорую встречу с Полиной. На душе было светло и радостно.

В полдень он подошел к Подлиповке, остановился в знакомом подлеске. Надо осмотреться — все ли спокойно в селе. Вон виднеется хата деда Миная... Но почему у сарая нет лестницы? Это запретный знак: заходить нельзя, опасно! Дмитрий сплюнул от досады. Нужно ложиться в снег и ждать, ждать... А может быть, старик забыл о лестнице? Ну, конечно же, забыл. В селе, кажется, нет ничего подозрительного. Вон куда-то спешит закутанная женщина, вон переулком бежит стайка ребятишек, осыпая друг друга снегом...

«Да, забыл старик поставить лестницу», — подумал Дмитрий и хотел было прямиком направиться к хате деда Миная, но тут же властно остановил себя: «Не глупи, Гусаров, присмотрись, еще присмотрись. Дед зря подавать сигнал не станет!»

Вообще-то непосвященному человеку могло показаться, что дед Минай просто из ума выжил. Горе кругом, тьма беспросветная, наскоками безобразничали в селе немцы. Приедут, уцелевших кур постреляют, поотбирают полушубки и валенки... А в минаевской хате — дым коромыслом, песни там и даже пляски. В закутке булькает и булькает большой котел, а тронутый прозеленью медный змеевик торопливо отсчитывает в бутыли капли мутноватой крепкой влаги. Старик иногда подставит деревянную ложку, наберет полную, поднесет зажженную лучину и любуется трепетным сизоватым пламенем. Горит, окаянная! Значит, крепка! Частенько дед Минай подмешивал в самогон махорочный сок. Это пойло предназначалось у него для гостей избранных, у которых поскорее нужно было что-либо выудить, или, наоборот, избавиться от слишком бдительного гостя, чтобы одурел поскорее и не мешал полезному разговору.

Дед Минай и сам, казалось, выпивал много, не отставал от других. Но каким-то чудом он умудрялся вместо самогона пить обыкновенную колодезную воду, и так при этом морщился, так мотал головой, что оставался вне подозрений. Он с удовольствием закусывал вместе со всеми и притворялся в стельку пьяным и кричал на всю избенку о том, что слава те, господи, дожил до настоящей свободы, что никакая милиция не придет и не вышвырнет его самогонный аппарат.