Последний враг - [2]

Павул попросил Эанта истолковать видение… Стучи, стучи, Павул, в закрытые двери. Какое дело жрецу до твоих снов. „Во славу Хрона твой сон“ — только и ответил Эант. Толкования же гостей, любезных моих собеседников, ясности тоже не внесли. Нахт, по обыкновению, все приводит к своей стране и своим богам: увидел в этой твари первозмею, Великую Урэа, в Утуране почитаемую за святыню… Впрочем, я был бы немало удивлен, если бы он связал это видение с каким-нибудь Богом, почитаемым в Коронате.

Досточтимый мессир аргенет, тоже по обыкновению, от толкований вовсе воздержался. Хотя он-то мог бы достойно истолковать виденное.

Разъяснения же Юла, если несколько расплывчатых фраз можно считать оными, отчасти совпадают с моими собственными. Он полагает, что явление змеи из пещеры навеяно зрелищем вполне реальным — этим не дающим мне покоя дымом из верхней пещеры. Побывав там, Тус не то что каждому монаху, каждому кедросу на площадке рассказывал, какой смрад исходит из ее глубины. Змея, виденная Павулом, тоже отвратительно пахла. Плод же, огонь и ключ — символы для мага более привычные, чем для меня. Когда же обратился я к Юлу с просьбой разъяснить знаки, тот с присущей ему сдержанностью ответил, что он всего лишь ученик и во многое не посвящен, а после, в некотором смятении, добавил: „Не к добру это“.

Я же полагаю, то, что хисса ушла в землю, означает возвращение… Все вернется туда, откуда пришло, как говорят в народе. Плод же — символ зрелости, а ключ — возможность приобщения к чему-либо, утерянная неким человеком. Впрочем, подобным образом толковать можно до бесконечности, и лучше отойти в сторону, как это делает Юл…

В „Большом Толковнике Снов“ Нила Нетонского видение хиссы означает врага, и чем хисса больше, тем враг сильнее, плод же в руке сулит неожиданную удачу. В конце концов, можно объяснять и так.

Поток дыма из пещеры, на мой взгляд, не стал ни сильнее, ни гуще. Если первые дни он вызывал удивление и различные толки, которые со всей подробностью я постарался изложить выше, то теперь он привычен, как сами горы, словно исходил из пещеры многие иры.

Удивительное быстро становится обыденным. Наш великий жрец по-прежнему склонен полагать (хотя я не уверен в искренности его слов), что дым — ответ Хрона на обильные жертвоприношения, свершенные во время недавнего Праздника Длинного Дня, и что он священ, как и сама стена.

Сегодня же, после дневной трапезы, Эант говорил с нами, предлагая прорубить к пещере ступени и установить там жертвенник. Впрочем, пусть его, лестница украсила бы голую стену. Кроме того, она пойдет мимо средних пещер, которые неплохо приспособить под хранилища».

Никит поднял руку со стилом и разогнулся. Тишину скриптория, точнее той комнаты, которую занимал старший скриптор, а он здесь и работал, и жил, нарушал еле слышный, далекий шум реки.

«И все же, праздники восхитительны, — Никит принялся аккуратно вытирать стил, — когда больше половины монахов уходят в город, и становится так тихо и спокойно, словно сам Бог снисходит и живет среди нас». Не снимая свитка, он прикрыл деревянное тонкое тело пюпитра бархатной тканью. Затем не спеша оставил скамью и по коридорчику перешел в мастерскую.

Там работал лишь Ксант. Несколько раз переломив свою длинную нескладную фигуру, ученый восседал на низком табурете в окружении одновременно трех пюпитров и что-то быстро переписывал. Масляная лампа над ним больше освещала его макушку, чем сами тексты. Тени, причудливо переплетаясь, заполняли весь зал, придавая самому помещению вид бесконечной пещеры, а Ксанту, вкупе с пюпитрами, странного многоногого хайра.

— Что, мессир аргенет, в Руне так не развернешься… — улыбнулся Никит. По собственному опыту он знал строгие порядки Том-Уннатена. Одна рукопись — в одни руки, причем читателям свитки со стеллажей брать запрещалось: их приносил специальный служка. Здесь же красть книги было некому, выдавать тоже.

Для удобства посетителей, которые, справившись по каталогу, сами шли в хранилище за книгами, Никит сделал несколько небольших изобретений, и в душе очень гордился ими. Торец каждого футляра, помимо того что имел название и порядковый номер, был выкрашен в определенный цвет, соответствующий отделу хранилища. И если рассеянный читатель ставил книгу не на свое место, беглого взгляда библиотекаря было достаточно, чтобы обнаружить непорядок.

— Оставь, уважаемый, — не отрываясь от рукописей, пробормотал Ксант, — это внизу я — мессир аргенет, а здесь — мессир книжник… М-м…

Ксант принадлежал к той породе книжников, для которых библиотека была и домом, и страной, и возлюбленной одновременно. Никит уважал таких людей и симпатизировал им. Может, он и сам чем-то походил на самозабвенного Ксанта. Правда, Ксант, будучи аргенетом знатного рода, мог не думать ни о пропитании, ни об одежде, ни о прочих бытовых мелочах. Внизу у него было все: слуги, деньги, власть… И всем этим он не пользовался. То есть, конечно, пользовался, но лишь в той мере, чтобы беспрепятственно перебираться из страны в страну, из библиотеки в библиотеку, по воле тех чудесных сил, что скрыты в круглых, украшенных печатями футлярах. Об одной из работ Ксанта Никит узнал еще до приезда ученого в монастырь.