Последний воин. Книга надежды - [36]

В госпитале, где Пашута лежал с крупозным воспалением лёгких, они и подружились. В ту пору уныние овладело Спириным, ибо к двадцати годам он пришёл к мысли, что любое его начинание заведомо обречено на провал. Видимо, в его внутреннем устройстве природа спроектировала некий блок, рассчитанный исключительно на самоуничтожение. Их койки стояли рядом, и в долгих ночных разговорах Пашута сумел его утешить, приведя много поразительных примеров, почерпнутых в основном из книг, когда человеку поначалу долго не везло, а потом он становился известен и приносил пользу отечеству. Он вернул Спирину веру в себя и тем заслужил его вечную благодарность. Это было нетрудно, если учесть, что Спирин не был избалован и самым обыкновенным вниманием, а Пашута в доверительных беседах не позволял себе и тени иронии, почуяв родственную, измученную душу.

Сошлись они и на том, что оба много читали и оказались заядлыми спорщиками. Причём если Пашута большей частью спорил ради самого спора, получая удовлетворение от интеллектуальной разминки, то Спирин входил в такой раж, будто от правильной точки зрения зависела не только его личная судьба, но и будущее человечества. Громадная тут между ними выявилась разница: Пашуте важен был процесс, Спирину — результат.

После армии они встретились всего три раза, когда Спирин наезжал в Москву, но дружба их не иссякла. Более того, она приобрела новые, светлые черты, поскольку поддерживалась лишь письмами и сердечными воспоминаниями и протекала как бы вне реального времени. Спирин регулярно присылал большие, задушевные послания, в которых по пунктам отчитывался обо всех своих делах; Пашута отделывался короткими весёлыми записочками, но оба верили, что нить их душевного единения не оборвётся, пока один из них не замолчит навеки.

У Спирина, как и следовало ожидать, жизнь сложилась неорганизованно. Несколько лет он мыкался по восточным окраинам, один бог ведает, почему его понесло именно туда, а потом женился на казашке, которая была старше его на пять лет. За это время он освоил несколько сельскохозяйственных профессий, но детей почему-то не завёл. Пашуту это не удивило. Спирин в армии умел рассуждать заковыристо и невпопад, чем ставил в тупик проницательных командиров. Однако то, что по первому впечатлению звучало в его рассуждениях как несуразица, он нередко впоследствии объяснял разумно. Надо было только иметь терпение и подождать.

К твёрдому берегу Спирин со своей женой Урсулой прибились в придонском посёлке Глухое Поле. Правда, по описаниям Спирина, туманным и порой почему-то иносказательным, место, где они поселились, едва ли могло претендовать на звание «посёлка». Там было около двадцати домов, в которых проживало не более десяти семей. Здесь таилась загадка. Если предположить, что посёлок постигла горькая участь русских деревень, откуда людей словно повымело зловещим ветром, то причины, по которым это произошло в средней полосе, сюда вовсе не годились. Плодороднейшая земля, как с восторгом писал Спирин, роскошные лесные угодья, поблизости озеро, богатое карасём и окунем, — всё сулило человеку безбедную, радостную жизнь. На прямой вопрос Пашуты: «Куда же люди подевались из этого райского уголка?» — Спирин ответил с откровенной обидой, что напрасно, дескать, Пашута не считает за людей самого Спирина и его жену Урсулу или, к примеру, столетнего старца, богатыря Тихона, иными словами, опять впал в какой-то непонятный ёрнический тон.

По приезде Спирин выделил им с Варей для обитания крепкий дом о двух комнатах, с кухней, со всем необходимым хозяйственным обиходом — в кухонном шкафу даже посуда имелась, — вселяйся и володей. Варе было безразлично, чей это дом, ей иных впечатлений пока хватало, зато Пашута сразу заподозрил неладное. Он предположил, что Сеня с хозяевами обошёлся круто, а вселением Пашуты хочет отвести глаза закону. На суровые разоблачения Спирин отвечал идиотским смехом и всё норовил лишний раз обнять милого друга, ещё не веря до конца в счастливую встречу. Его жена Урсула вообще на какое-то время потеряла дар речи, околдованная видом Вариных фирменных шмоток. При первом взгляде на Урсулу становилось понятно, что перед вами женщина, мужу преданная, но не чуждая ребяческому озорству. Глаза у неё были особенные, двумя тлеющими углями брошенные на белое лицо, и вся она была хрупкая, гибкая, нездешняя, с тоненьким голосишком, возле мужа смотрелась, как экзотический цветок возле оглобли. Спирин за те годы, что они не виделись, ещё больше истощал, кажется, и вверх подрос, но жгуче прокалился солнцем, и потому в облике его не было намёка на нездоровье: и в феврале от него ощутимо тянуло степной сушью и зноем.

— Чудик! — определила его Варя. — Ты правильно про него говорил, Пашенька, такой и мухи не обидит.

— Конечно, ему далеко до твоего Жоры-капитана.

Они частенько веселились, вспоминая Жору, в их воображении навечно прикованного к туалетному бачку. Но отношения между ними были натянутые. Пашута представил её Спирину невестой, на что Варя мгновенно отрезала:

— Не счесть, сколько у меня этих женихов.

В доме она сразу, не советуясь с Пашутой, заняла маленькую комнату, уютно в ней расположилась, будто век тут жила. В комнатке стояла железная кровать, застеленная стареньким ватным одеялом, и громоздкий комод с резьбой на дверцах. Варя навесила на оконце цветные занавески, найденные в комоде, из большой комнаты притащила два стула и тумбочку, на пол бросила плетёный коврик из сеней — и получилась симпатичная девичья светёлка с претензией на девятнадцатый век.