Последний вервольф - [73]

Самоубийство.

— Но?

Она ответила не сразу. Сощурила кошачьи глаза. По ней пробежала новая волна голода и вожделения — судя по тому, как крепко, словно свело мышцы, она сжимала руль. Маленькие упругие груди, колени, мушка над губой. Она внимательно смотрела на дорогу.

— Оказалось, для этого я тоже не создана, — наконец сказала она. — Мне не хотелось умирать. Меня хватило лишь на недолгий спектакль, где я играла роль женщины, мечтавшей уйти из жестокого мира, и только. Я не могла поверить, что смогу пережить этот кошмар — но вот она я, цела и невредима. Какой смысл твердить, что свиньи не могут летать, если они уже давно в небе и ловят голубей?

Вселенная всегда предлагает сделку. И ты соглашаешься.

— Дело в том, что я была монстром задолго до того, как меня укусил оборотень. Я унаследовала от матери бешеный нарциссизм, а от отца — самообман, что мои недостатки — на самом деле достоинства. Я всегда считала себя центром мира. И это, конечно, отвратительно. И совсем не скромно. Но оказалось, что можно переступить через отвращение. И после оно уже не задевает тебя. Становишься сильнее, но душа мельчает.

Это наблюдение сломило в ней последний барьер против монстра. Я увидел это — мы оба увидели — так же отчетливо, как увидели бы, что спустилась шина. Она наконец приняла правила, по которым в нашем положении нужно играть. Мораль позволяет смириться с монструозностью, только если она — ответная реакция на страдания или мятеж против Всевышнего. В «Интервью с вампиром» Луи принимает предложение Лестада, ропща на Бога за смерть брата. Монстра Франкенштейна побуждает к насилию то зло, что причиняли ему люди. Даже восстание Люцифера началось с уязвленной гордости. Все проще простого: ты можешь быть злом, только если жизнь заставила тебя обезуметь от горя или гнева. Так что Талулла понимала, что ей надлежало быть сиротой или жертвой педофилии, или неизлечимо больной, или в депрессии, или в шаге от самоубийства, или в ярости на Бога за смерть матери, или заработать любую другую душевную рану, чтобы найти оправдание тому, что она не убила себя, как только стало ясно, что ей придется убивать и пожирать других для собственного выживания. Вы любите жизнь, потому что это все что у вас есть. И это, господа присяжные заседатели, камень преткновения в деле против нее.

Когда той ночью мы лежали на кровати в мотеле, я уже знал, что она скажет.

— Я убивала животных, — произнесла она тихо.

Девять месяцев и всего шесть человеческих жертв. Нехитрая арифметика.

— Да.

— А ты пробовал?

— Да.

Шел дождь. Мотель был почти пустым. В комнате пахло отсыревшей штукатуркой и полированной мебелью. Грузовик посигналил где-то вдалеке на темном мокром шоссе. Она думала о родителях. Мать умерла, и отец живет один в большом фамильном доме Галайли, что стоит в тени кленов на Парк Слоуп. Она потратила немало сил, чтобы не позволить Проклятью встать между ней и Николаем, который любил потрепать ее по щеке, словно маленькую девочку.

— Конечно ничего не вышло, — сказала она. — Даже когда делала это, я уже знала, что ничего не выйдет. Тебе ли не знать.

Мне ли не знать. Не стоит питать иллюзий, особенность Проклятия в том, что тебе нужна человеческая плоть и кровь. Это не твой выбор. Это то, с чем ты не сможешь совладать. Попробуй не удовлетворить голод — и увидишь, что произойдет. Голод не смирится с этим. Он преподаст тебе урок, который никогда не забыть.

— Я думала, что умру, — продолжала она. — Первый раз меня тошнило, словно сейчас вывернет наизнанку. Я была рада. Думала, что отравила себя. Случайное самоубийство. Но это быстро прошло.

Моя рука лежала на ее лобке. Я размышлял, стоит ли двигаться дальше. Но она, наверное, решила бы, что это некстати. Слишком много ментальных проблем собрались сейчас в одну: смерть матери, одиночество отца, мы не можем иметь детей, невинные жертвы, перспектива жить еще лет четыреста.

— В следующий раз стало еще хуже, — говорила Талулла. — После третьего раза я знала, что не выживу, если не поем так, как надо.

Произнести это «поем» стоило ей усилий. Голос дрогнул. Я понял, что сейчас она впервые говорит об этом. Ломает печать молчания.

— Я просто обезумела, — рассказывала она. — За два часа до полнолуния я ездила бесцельно по Вермонту. Не помню, о чем я думала тогда. Может, о том, как убить себя. Или собиралась просто войти в лобби отеля и начать превращаться прямо там. — Она замолчала. На мгновение закрыла глаза. Открыла. — Нет, конечно, не бесцельно. В такие моменты ты знаешь, что делаешь, но притворяешься, будто это не так. То место было мне знакомо, я однажды проводила там каникулы. Густой лес разделяет два маленьких городка. Домики стоят далеко друг от друга. Я выбрала один наугад. Я не пыталась сделать все тихо: просто вломилась в дом, а хозяева даже двери не заперли. Там был девятнадцатилетний мальчишка. Его звали Рей Хаузер. Это была последняя неделя его летних каникул. Родители ушли в город смотреть в местном театре постановку «Тита Андроника». Я узнала это потом, из газет.

Я молчал. Психиатры, священники и те, кто берет интервью, знают цену молчанию. Когда вы умрете и попадете на Страшный суд, Бог будет сидеть и хранить молчание, и вы сами сделаете всю работу за него и сдадите себя с потрохами.