Последний вервольф - [44]

защиту, — добавила она, видя недоверие на моем лице. — Не такую, к какой ты привык. Если ты меня хочешь, можешь взять — или я найду для тебя девочек, мальчиков, кого угодно. Но так или иначе ты должен оставаться в живых.

— Большое спасибо. Кажется, мне пора.

— Просто выслушай.

— Нам не о чем говорить.

— Ты должен дать мне шанс…

— Не говори глупостей.

Повисла пауза. Жаклин совсем по-девчачьи склонила голову, разглядывая ноготь. Вы смотрите шоу «Я обиделась».

Я вспомнил маленькие упругие груди и приглашающе выбритый бугорок внизу живота. Член моментально напрягся. Ну конечно. Еще один привет от недавнего Проклятия. Опять-таки: плоть ничего не могла поделать. Смех, желание, скука и изнеможение вновь объединились в квартет, приведя меня в уникальное состояние беспомощности. Руки, сложенные на коленях, ощущались двумя тяжелыми клешнями. Просто подожди — так ведь просил Харли?

Что бы ни творилось в мозгах у Жаклин Делон, а с сексуальным инстинктом у нее все было в порядке. Она сделала два шага навстречу: протяни руку — и коснешься. В подобных ситуациях решающим оказывается знание, когда нужно заткнуться. В полной тишине она поставила одну ногу мне на колено, но не спешила садиться. Мою левую клешню почти физически обдало жаром из-под платья. И рука, ожив, медленно начала двигаться к его источнику (всегда начинает, так или иначе, хотя Бога нет, планета умирает, человечество иронизирует над собственной бесчувственностью, а еще это было больно и долго) и, пройдя все зоны нарастающего жара, наконец коснулась кружев, которые едва прикрывали ее нежную, лукавую, возбужденную киску.

25

Она обладала потрясающим постельным репертуаром, полной галереей сексуальных ипостасей, для флирта с некоторыми из которых требовалась изрядная доля кокаина. Но только когда я лег сверху, и она взглянула на меня мертвенными глазами, — только тогда мы почувствовали, что наш договор о перемирии подписан. Не до конца отпустившее меня Проклятие и нежность, которую я испытывал к Жаклин, объединились, грозя разрядиться не то слезами, не то истерическим хохотом. Даже когда я вошел (наградой мне стала вскинутая бровь и полуулыбка с выражением зловещего матриархального триумфа), к наслаждению примешался горьковатый привкус грусти, несмелая мысль обо всех ранах старого мира, о том, что могло бы сбыться, но не сбылось, и о моем собственном списке потерь. Следом пришло чувство, что я низкопробный обманщик: приступ сентиментальности миновал, и теперь меня так же тошнило от этой вонючей планетки, как и от собственной изношенной шкуры.

Однажды вбитые в голову понятия о вежливости неистребимы. Так что выйдя из нее я занялся оральным сексом, не теша себя даже слабой иллюзией, что ей до этого есть дело. Впрочем, она запустила пальцы мне в волосы, подставляя лобок моим губам, а кончив, издала стон неподдельного наслаждения.

— Наверное, стоит приказать, чтобы принесли какой-нибудь еды, — сказала она. — Да-да, я знаю, что ты ничего не хочешь.

Мы лежали в хозяйской спальне на верхнем этаже ее залитого солнцем дома. Огромный пол был покрыт пушистым прямоугольным ковром, от которого пахло «Шанелью». Одна из стен целиком представляла огромное окно. Комната была отделана, как говорится, с претензией: пластины из слоновой кости; кожаный шезлонг; красная хрустальная люстра; оригинал Миро.

Был только ранний вечер, но мне казалось, что после путешествия на «Гекате» прошли годы. Я держал отрезанную голову Харли меньше чем сорок восемь часов назад. В этом вся моя жизнь: слишком много переживаний пытаются втиснуться в слишком малое время. Два века? А кажется, два тысячелетия.

— Знаешь? — переспросил я.

— Ты чувствуешь пресыщение. Пройдет не меньше недели, прежде чем ты проголодаешься. Поэтому ты столько пьешь и куришь. Рефлекс ротовой полости. Я же за тобой наблюдала. Было бы нечестно не рассказать об этом.

Наблюдала за зверским пиршеством в трюме, вот что она имела в виду. Нечестно не рассказать, потому что мы почти стали друзьями.

— Мы не станем друзьями, — сказал я.

— Разве уже не стали? Надеюсь, ты хотя бы не откажешься со мной выпить?

Она вызвала прислугу. Темнокожий мальчик лет тринадцати с золотой серьгой в ухе и в чем-то вроде белой пижамы внес фуа-гра, свежие фрукты, йогурт, немного отборного мяса и сыр. Улыбнувшись, он молча поставил поднос на низкий столик у стеклянной стены, инкрустированный японской мозаикой. Улыбнувшись, молча удалился. Жаклин в жемчужном шелковом халатике (встав, она сразу оделась; удовлетворенное коитусом мужское воображение необходимо подстегивать) достала напитки из бара, отделанного в духе минимализма. Я закурил.

— Скажи мне кое-что, — произнесла она. — Почему ты бросил поиски дневника Квинна?

О господи.

— Что?

— Ты слышал. Дневник Квинна. Почему ты отказался от поисков?

Ладони словно кольнуло иголками. Сорок лет насмарку. Когда я начинал поиски этой несчастной книги, королева Виктория взошла на трон, а Чайковский дебютировал в Москве с увертюрой «1812 год». Когда я бросил эту затею, в Британии правил Георг V, а просвещенная Европа сходила с ума по «Пустоши» Элиота.