Последний верблюд умер в полдень - [2]
От песчаных гор на кладбищах Мемфиса до скалистых утёсов фиванских некрополей мы брели рука об руку (образно говоря) по местности столь же негостеприимной, что и пустыня, окружавшая нас нынче. Однако никогда прежде мы не удалялись более чем на несколько миль от Нила и его живительной влаги. Теперь же он протекал далеко позади нас, и не было видно ни пирамиды, ни сломанной стены, не говоря уже о деревьях или хоть каком-то признаке жилья. И что нам было делать? Без верблюдов мы оказались в море песка, и наше положение было неизмеримо более отчаянным, нежели у потерпевших кораблекрушение моряков.
Я села на землю спиной к верблюду. Солнце было в зените; единственную тень отбрасывало тело бедного животного. Эмерсон расхаживал взад и вперёд, вздымая облака песка и бранясь. Его опыт в этом последнем занятии принёс ему прозвище «Отца Проклятий» от наших восхищённых рабочих-египтян, но на сей раз он превзошёл самого себя. Я сочувствовала его чувствам, однако долг заставил меня протестовать.
— Ты забываешься, Эмерсон, — заметила я, указывая на наших сопровождающих.
Они стояли бок о бок, глядя на меня с глубокой озабоченностью, и, должна сказать, представляли из себя смехотворную пару. Многие из уроженцев Нила славятся ростом, и Кемит, единственный слуга, оставшийся с нами, был выше шести футов. Он носил тюрбан и свободную накидку, сотканную из сине-белого хлопка. Чистые черты его бронзового лица поражали сходством со стоявшим рядом человеком, хотя рост этого второго не достигал и четырёх футов. Кроме того, упомянутый второй был моим сыном, Уолтером Пибоди Эмерсоном, известным, как Рамзес, и здесь ему вообще не следовало бы находиться.
Эмерсон проглотил ругательство на полуслове, чуть не задохнувшись от усилий. А поскольку его кипящим чувствам был необходим выход, он переключился на меня.
— Кто выбрал этих чёрт… этих проклятых верблюдов?
— Тебе великолепно известно, кто, — ответила я. — Я всегда выбираю животных для наших экспедиций, и я же лечу их. У местных жителей дела с лечением верблюдов и ослов хуже некуда…
— Хватит с меня твоих лекций по ветеринарии и уходу за животными! — возопил Эмерсон. — Я знал — я знал! — что твои иллюзии по поводу медицинских знаний, которыми ты якобы обладаешь, в один прекрасный день приведут нас к катастрофе. Ты кормила этих ч… этих треклятых тварей. Чем ты их пичкала?
— Эмерсон! Ты обвиняешь меня в отравлении верблюдов? — Я изо всех сил пыталась сдержать негодование, вызванное его возмутительными обвинениями. — Считаю, что тебе следует взять себя в руки.
— Ну, знаешь ли, у меня есть некоторое оправдание, — сказал Эмерсон уже потише. Он подошёл поближе ко мне. — Положение достаточно отчаянное, чтобы встревожить любого, даже такого уравновешенного, как я. М-м… Прости, дорогая моя Пибоди. Не плачь.
Эмерсон называет меня Амелией только тогда, когда злится. Пибоди — моя девичья фамилия, и именно так Эмерсон, тщетно пытаясь проявить сарказм, обращался ко мне в первые дни нашего знакомства. Освящённая тёплыми воспоминаниями, нынче она стала личным ласкательным именем, так сказать, свидетельством любви и уважения.
Я опустила платок, поднесённый к глазам, и улыбнулась мужу.
— Песчинка попала в глаз, Эмерсон, вот и всё. Ты никогда не увидишь, как я разражаюсь беспомощными слезами, когда требуется стойкость. И тебе это великолепно известно.
Эмерсон фыркнул.
— Всё равно, мама, — вступил в разговор Рамзес, — папа поднял вопрос, достойный рассмотрения. В высшей степени сомнительно считать случайностью то, что все верблюды умерли внезапно и без каких-либо проявлений болезни в течение сорока восьми часов.
— Уверяю тебя, Рамзес, что эта мысль уже пришла мне в голову. Отправляйся и принеси папе шлем, будь так любезен. Нет, Эмерсон, я знаю твою неприязнь к головным уборам, но настаиваю, чтобы ты его надел. Нам и так скверно. Не хватает ещё, чтобы ты получил солнечный удар.
Эмерсон не ответил. Его глаза были устремлены на маленькую фигурку сына, рысью бросившегося за пробковым шлемом, а на лице его была написана такая безысходность, что у меня помутилось в глазах. Моего мужа ослабил не страх за себя и не беспокойство обо мне. Мы вместе сталкивались со смертью не один, а множество раз; он знал, что может рассчитывать на меня, чтобы встретить этого мрачного врага с достоинством и улыбкой. Но размышления об участи Рамзеса заставили увлажниться острые голубые глаза. И потому я мысленно поклялась не напоминать Эмерсону, что по его вине собственный сын и наследник обречён на медленную, продолжительную, мучительную гибель от обезвоживания.
