Последний солдат Третьего рейха - [45]

— Заткнись! — рявкнул лейтенант, державший раненого. — Война тебе не пикник.

Кому он это говорил? Мы собрались вокруг. Он поднял за плечи окровавленного солдата, который смеялся, хотя его разорвало надвое. На секунду мне показалось, что он плачет от боли, — но нет, он смеялся.

— Да это же Философ! — сказал кто-то.

Раньше я не замечал его. Его друг объяснил. Этот «философ» всегда говорил, что вернется домой без единой царапины. Трое из нас попытались поднять его на ноги, но поняли, что это невозможно. Взрывы хохота прерывались словами, которые я прекрасно расслышал. Они до сих пор не дают мне покоя. Я вспоминаю его смех: в нем не было ничего ненормального; это был смех человека, ставшего жертвой розыгрыша: он было поверил в него, но понял, что его обвели вокруг пальца. Никто не приставал к «философу» с вопросами. Он сам, превозмогая предсмертные страдания, попытался объяснить:

— Теперь я знаю, в чем дело… Знаю, в чем дело… Все так просто… Идиотизм…

Может быть, мы бы и узнали, о чем он думал, но тут кровь хлынула у «философа» горлом, и он умер. Мы вырыли могилы для новых жертв и затем растянулись прямо на золе, оставшейся от сгоревших построек.

С наступлением ночи нас разбудил гул орудий. Мы испытывали ужасный голод и жажду. Несмотря на сон, так и не удалось восстановить свои силы; все выглядели ужасно. Мы с подозрением взирали друг на друга: вдруг у кого-либо припрятана где-то пара печений. Но продуктов явно ни у кого не было. Даже если бы кто-то и надумал утаить паек, вряд ли можно было бы осудить его: все поступили бы так же.

В темноте, спасаясь от завесы огня, преследовавшей нас со времен отступления с Дона, мы снова услыхали шум танковых моторов. И снова нас охватила паника. Дождь, начавшийся еще утром, не переставал. Мы направились за лейтенантом: бог знает, куда он нас тащит. Все молчали. Сил наших хватало лишь на то, чтобы едва тащить уставшие ноги, отяжелевшие от грязи.

Наконец лейтенант произнес несколько слов:

— Может, пройдут, не заметив нас. Кто-нибудь знает, как обращаться с противотанковыми орудиями?

Мы повернули в сторону врага трофейную сорокапятку, намереваясь дать хоть какой-то отпор врагу. К счастью, от усталости я не осознавал серьезности своего положения. То, что мы остановились, принесло хотя бы минутный отдых. Я понимал, что страх снова вернется, и я осознаю все, что происходит.

Первый черный силуэт, показавшийся в поле зрения со включенными фарами, был, по-видимому, легкий танк. Вскоре мы услыхали шум его гусениц. Обознаться было невозможно: этот звук наводит ужас; о нем знают все, кто побывал на фронте.

Чем громче становился звук, тем больше мы паниковали. Одни смотрели, откуда идут танки, другие, и я в их числе, легли, уткнувшись лицом в землю. В тридцати метрах появилось два черных объекта. Раздались выстрелы танковых пушек. Кто-то разглядел появившийся танк и закричал:

— Да на нем же крест! Друзья, это наши!

Я еще плохо понимал по-немецки, и этот крик прозвучал для меня как сигнал к бегству, я вскочил и бросился бежать. Повсюду доносились крики и проклятия. Отряд воспринял мои действия как сигнал ко всеобщему бегству. Все вскочили, выкрикивая ругательства по адресу танкистов. Лишь лейтенант и один-два солдата, соображавшие, что к чему, остались на месте. Позднее мне пришло в голову, что нас могли изрешетить и немецкие танки, если бы приняли за русских.

Однако лейтенанту удалось объяснить, кто мы. Нас взял к себе отряд 25-й танковой дивизии, которой командовал генерал Гудериан.

Солдаты Гудериана были прекрасно оснащены. В нашем отступлении они не участвовали. Они посадили нас сзади на танки, на раскаленный двигатель. Никто не спрашивал, ели ли мы. Лишь несколько часов спустя, под огнем русской артиллерии, обстреливавшей Харьков, мы получили горячий густой суп, который показался нам пищей богов.

Именно здесь я впервые увидел огромный танк «Тигр» и две или три «Пантеры». Несколько часов спустя град снарядов, выпускаемый знаменитыми «катюшами», обстрелял немецкую пехоту, наступавшую со страшными потерями через Славянск-Кинисков — район, прилегавший к городу. Танки Гудериана доставили нас прямо в Харьков, где в течение уже нескольких недель велись сражения на Донце. Вермахт снова взял город, но в сентябре, после провала контрнаступления под Белгородом, потерял его уже окончательно.

Рассвет застал нас в песчаных ямах к северо-западу от города. Офицеры не придумали ничего лучше, как сформировать из нас новые соединения, не имевшие строго установленного профиля. Они лишь соответствовали общей численности армии, обозначенной в регистрационных военных журналах и на картах в штабах. Из рот с различной численностью солдат не получался хоть какой-то логически выстроенный полк. Соединения, к которым они первоначально принадлежали, уже приписали их к числу погибших или пропавших без вести. Для армии это были неожиданные подкрепления, беречь которые нет оснований. В ожидании приказов, которые должны были вовлечь нас в разворачивающиеся бои, солдаты сидели, лежали, кто-то спал, кто-то продолжал бодрствовать.

Я еще помню, как смотрел на долину реки Донец, той самой, с широкими песчаными берегами, достигавшими восьми-десяти миль. С фронта, переместившегося на двадцать миль южнее, до нас доносился грохот орудий. Немцы атаковали с севера и запада. Бронетанковые отряды, левое крыло которых прикрывали войска на Донце, врезались в ряды русской артиллерии, которая броском переправилась через реку, пытаясь развить контрнаступление. Теперь батареи снова отвели к реке, перейти через нее было невозможно: мосты взорвали. По существу, русские здесь сделали ту же ошибку, что и немцы под Сталинградом, хотя и не в таких масштабах. Стремясь выбить наши войска, они слишком растянули линии тыла и недооценили выставленные против них войска. В течение недели у Славянска-Кинискова оказались в окружении сто тысяч русских солдат, из которых пятьдесят тысяч погибло.