Последний сейм Речи Посполитой - [20]

— Юзеф, гляди-ка, как перепачкали стол шельмы, боже упаси!

— Кто растит птиц для сладких рулад, тот должен быть и помету их рад, — проговорил негромко отец Серафим.

— Ангел ты мой золотой, каждый шут в своем наряде! — ответил хмуро настоятель.

Заремба с любопытством смотрел на смиренное лицо монаха и после ухода настоятеля подошел к нему с протянутой рукой.

— Ксендз-настоятель очень рекомендовал мне вас, отче.

— Я уже знаю, в чем дело. Давно мне хочется подышать свежим воздухом! Охотно пойду под команду, — проговорил он быстро, поднимая на Зарембу голубые проницательные глаза.

Он был ужасно худ, и на вид можно было ему дать лет пятьдесят и с таким же успехом тридцать. Ходил сгорбившись, и ряса висела на нем, как на вешалке. Голова у него была короткая, угловатая, обросшая рыжеватыми щетинистыми волосами, лоб высокий, удивительно белый, большой нос хищно загнут книзу, рот от уха до уха, нижняя челюсть выдавалась вперед, и все лицо было густо испещрено коричневыми веснушками.

— Загляните, отец, ко мне на квартиру, мы поговорим.

В ответ монах показал перстень и прошептал условные слова.

— Как я рад, брат и товарищ! — проговорил Заремба, горячо пожимая ему руку.

— Пан Солтан был моим крестным отцом...

— Настоятель знает это?

— Я ему не докладывал, — жаль бальзама на капусту и розового масла на сапоги, — ответил монах многозначительно.

— Хороший он человек и очень предан делу.

— Кто чей хлеб ест, того и песни поет. Провожу вас.

— Отчего это вы приседаете на одну ногу, отче!

— Это после пыток приятные сувениры! — усмехнулся монах, блеснув зубами.

Заремба посмотрел на него с недоверием.

— Когда-нибудь расскажу и об этом, — буркнул тот, выводя его в коридор.

Некоторое время шли молча. Заремба оглядывал его с любопытством.

— Итак, значит, жду вас, отче, сегодня к ужину. Будет нам удобнее.

— Спасибо за грузди, у меня дома рыжиков много. Приду, когда выдастся время.

Он потянул носом и повернул в трапезную на общую трапезу...

— Чудной какой-то человек, — пробормотал про себя Север ему вслед и, вернувшись к своим мыслям в связи с поручением Ясинского, свернул налево, в монастырский сад, расположенный на краю холма, круто спускавшегося к Неману.

День был жаркий, и солнце уже припекало, хотя не было еще девяти. Небо высилось без единой тучки, чистая его лазурь отливала, словно атласное покрывало, ласточки неугомонно порхали с пронзительным щебетом.

Север с наслаждением утонул в тени, так как сад был старый, с развесистыми деревьями; над блеклой травой серели ряды шершавых, потрескавшихся стволов, резко выделялись желтые бухточки одуванчиков, и играли ослепительные блики солнца. Под ветвями веяло прохладой и царила трепетная тишина; отдаленные звуки органа переливались в сладостную мелодию пчел и насекомых, жужжавших без устали. Время от времени с Немана доносились протяжные окрики плотовщиков или чьи-нибудь сердитые бранные голоса.

Торжественный благовест колоколов доносился со стороны города. Воробьиные стаи с громким шумом порхали с вишневых деревьев и улетали на крышу.

Заремба, проблуждав немного по заросшим тропинкам, набрел наконец на широкую аллею, ведшую по гребню холма к монастырским постройкам. Макушки монастыря приходились с ней на одном уровне. Аллея была усыпана желтым песком и усажена четверным шпалером низко подстриженных самшитов, из-за которых выглядывали в изобилии цветы: георгины свешивали свои тяжелые, остро-лепестные, разноцветные головки, кокетливо глядели нарядные мальвы, благоухали розы и левкои, маки стреляли ввысь белоснежными цветами, и низко, точно пугливо, кустились настурции и ноготки. Приземистые, развесистые деревья стлали пронизанные солнцем тени на мелкий гравий аллеи; кое-где широкие ветви, обремененные краснеющими уже яблоками, преграждали дорогу, словно протянутые с угощением руки, или зрелые вишни манили глаз и уста.

Но Заремба ничего не замечал, мысленно рисуя себе сцену первой встречи с Изой. Представлял себе, как он будет холоден к ней, сдержан и непокорен. «Да, ничего, кроме обязательной вежливости! И ни одного намека на прошлое. Пусть все это будет похоронено в памяти!» — строго наказывал он себе.

Но моментами он бранил Ясинского или, как Пилат, умывал руки, сваливая всю вину на него. «Никогда бы я к ней не пошел, никогда!» — оправдывался он. И так терзался, расхаживая по длинной аллее, пока не наткнулся на какого-то монаха, который появился неизвестно откуда и шел по аллее медленным шагом, нащупывая палочкой дорогу. Старичок, казалось, явился из дальних веков; от него веяло могилой, глаза у него были подернуты старческой пеленой, лицо точно обросло мохом и напоминало лицо мертвеца. Сделав несколько шагов, он останавливался, дотрагивался сухими, костлявыми пальцами до цветов и, улыбаясь впалым ртом, плелся дальше среди пышного богатства солнца и природы, словно заблудившийся случайно серый призрак. Был он, по-видимому, глух, так как на приветствие не ответил и остановился лишь там, где в промежутке между деревьями открывался широкий ландшафт.

— Хорошо! — прошамкал он, потягивая носом. — Прелесть как хорошо! Слава ж тебе в вышних, боже! — И смотрел на мир, который помнил с давних еще, вероятно, времен, точно на сон, вечно живой и вечно любимый.