Последний сейм Речи Посполитой - [13]

— Не слишком ли уж мрачно смотришь?

— Даю язык на отсечение, если солгал! — вспыхнул Воина, но тут же прибавил прежним, насмешливым тоном: — Перед лицом чужих преступлений легче, брат, самому получить отпущение многочисленных грехов. Говорю тебе это не как моралист, льющий слезы над падением нравов, а как человек ужасно усталый. С удовольствием бы отдохнул я от этого карнавала прохвостов.

— Разве нет другой жизни и радости, кроме этого общества!

— Где же мне искать денег для сколько-нибудь приличной жизни? Человек привыкает даже к грязной луже.

Полонез окончился, музыка стихла, сменившись говором голосов, наполнившим зал.

— А к монашеской жизни у меня нет ни малейшей склонности! — заговорил опять через минуту Воина. — Разве только если бы у меня было достаточно средств, чтобы купить какой-нибудь тепленький епископат или хотя бы кафедру помощника краковского владыки. Тогда бы я, как наш примас, устраивал пикантные исповеди для высоких дам и разъезжал бы с ними в карете шестеркой, с крестоносцем впереди. Прятал бы трюфели в алтаре от лакомки капеллана, как епископ Скаршевский. Разукрашивал бы церковным серебром экипажи и сбрую, как Коссаковский. Ну, и жил бы себе припеваючи, как подобает пастырю. Костелы еще не вконец ограблены, хватило бы еще и на мою долю. Превосходная идея, не правда ли?

Заремба посмотрел на него с чувством невольного сострадания.

— Смотришь на меня, как ворона на подыхающую кобылу. — Воина почувствовал себя обиженным.

— Мне тебя ужасно жалко. Но я бы тебя вылечил.

— Угадываю даже, каким лекарством. Благодарю тебя, однако не по вкусу мне солдатская служба, не выношу запаха солдатских сапог, каши с салом и трактирных Венер.

Его даже передернуло от брезгливости.

— Может настать минута, когда это явится единственным лекарством.

— Может... А пока — очи долу! Чудо грядет к нам!

Заремба впился холодным взглядом в стройную шатенку, остановившуюся в нескольких шагах от них, в кругу блестящих молодых людей, привлекая на себя все взгляды. Она нарядилась Дианой. В исскусно взбитых надо лбом и ниспадающих вьющимися локонами волосах искрился изящный полумесяц из бриллиантов, а с обнаженных плеч свешивался золотой колчан, наполненный оперенными стрелами. Паутинная туника, точно сотканная из бирюзы, прошитой солнечными лучами, доходила у нее только до икр, перевязанных золотыми лентами. На всех десяти пальцах босых ног сверкали жемчуга, жемчугами же была опоясана лебединая шея, и подвешенные на золотой нитке жемчуга же прижимались к телу между открытыми грудями. Лицо у нее было дерзко красивое, нос орлиный, брови черные, словно грозно натянутые луки, глаза уличной вакханки, и пылающие, налитые кровью губы.

— Непорочная Диана! Горе Актеону! — вздохнул Заремба.

— Если он не захочет петь ее красу. Свора собак под рукой, натравить недолго.

— Кто это? Жемчуга у нее, как у королевы.

— Цену им знает Речь Посполитая! О ней ходит песенка:

Маркиза Люлли

Всех к себе притулит,

От короля до слуг —

Всяк ей милый друг.

Содержанка короля, ну — и многих других.

— Маркиза?!

— Одному Бокампу известно, как там у нее обстоит с титулом. Он сводил ее с королем, он же ей и покровительствует. Слыхал я, будто ищет для нее мужа. Надо ввести тебя к ней. Единственный дом в Гродно, где можно встретить все фракции, все сословия и все игры, от ломбера до бернардинского «дурачка». Очень веселенький домок.

И такую принимают!

— Эх ты, благородный рыцарь чистоты и невинности! Мужчина, начиненный нелепыми предрассудками, враг свободы! Заруби себе раз навсегда на носу: в просвещенном обществе всех стран, всех наций царит и правит один неувядающий принцип: «Ни панов, ни попов, ни бога».

Заремба сделал протестующее движение и хотел что-то возразить, но Воина предупредил его:

— Я должен вылечить тебя от этой приходской святой беспорочности. Мне известны средства против самого застарелого пуританизма. Пока же — бегу представиться Диане.

Заремба опять обратил свое внимание на Ясинского, который продолжал стоять у соседней колонны и, не отводя глаз от танцующих, время от времени обменивался то словами вполголоса, то безмолвной мимикой с разными людьми.

«Ведет какую-то тайную игру!»-подумал Заремба и, не решаясь подойти к нему, присел поодаль на бархатной скамье, где уже несколько пожилых дам в пышных буклях с жаром давали волю языкам.

Музыка заиграла капризный англез, больше десятка пар танцевали посредине зала под предводительством знаменитого маэстро Довиньи, который в белом парике, в белом фраке, в белых туфлях и таких же кюлотах и перчатках, со шляпой под мышкой и тросточкой в руке, изощряясь в утрированных приседаниях и пируэтообразных поклонах, вел свою увлеченную танцем гвардию.

Красные лакеи в париках разносили серебряные и хрустальные кувшины с оршадом и баваруазой[4].

Пожилые дамы все больше и больше увлекались своей пикантной, по-видимому, беседой. Хищные, злорадные взгляды блестели, словно кинжалы, ехидные же остроты, прозрачные намеки, иронические улыбки все время доносились до ушей Зарембы. Он продолжал, однако, мужественно сидеть, как будто не понимая их штопаного французского жаргона, заинтересованный только Ясинским и каждым его движением.