Последний секрет плащаницы - [24]

— Черт возьми, черт возьми! — в нетерпении воскликнул он и нагнулся, чтобы подобрать вещицу.

Едва не ударившись головой о край стола, Боссюэ поднялся и вытер со лба обильно струившийся пот, попадавший в глаза. Снова завернув медальон в кусок ткани, он тщательно закрепил его в тисках, после чего, приставив к его ребру долото, ударил по нему молотком. Металл не поддался. Жиль ударил опять, на этот раз еще сильнее — и острие слегка вошло в ребро медальона. Сгорая от нетерпения, он ударил еще несколько раз, пока наконец долото не рассекло медальон на две части. Потеряв опору, Жиль едва не упал на тиски. Тяжело дыша, он некоторое время стоял неподвижно, глядя на завернутый в тряпку медальон. Руки его, все еще сжимавшие инструменты, бессильно висели вдоль тела. Жиль снова вытер пот, стараясь немного успокоиться. Он все еще учащенно дышал, и из груди его при каждом выдохе вырывался какой-то свист.

Рассеянно отложив молоток и долото, Жиль вынул из тисков медальон, бережно взял его обеими руками и, переложив на стол, развернул ткань. Его подозрения оправдались: медальон действительно оказался полым — на белом клочке ткани лежали две его половинки. Но там было и еще кое-что, чего Жиль не ожидал обнаружить. Или наоборот, как раз ожидал — трудно было сказать… Он сам этого не знал. Теперь можно было лишь констатировать факт: на столе рядом с остатками расколотого медальона лежал кусок желтоватой бумаги, свернутый в несколько раз.

Боссюэ вытер руки о свой изодранный в клочья халат, словно боясь осквернить таинственную находку нечистым прикосновением. Потом поднял глаза и окинул взглядом комнату, желая удостовериться, действительно ли все происходящее — реальность. На улице хлынул ливень, и обильные потоки воды с шумом заструились по водосточным трубам. Вдалеке, перекрывая монотонный стук и шелест дождя, гремел гром, возвещавший о приближавшейся буре.

От стола Жиля отделял всего один шаг, но это был шаг в неизвестность. Впервые в жизни он почувствовал настоящий страх, какой испытывает человек в критический, переломный момент, когда приходится отбросить все свои прежние убеждения и остаться один на один с неизведанным. Однако к этому страху примешивалось и какое-то другое, еще более сильное чувство, которое профессор не мог точно определить. Возможно, это была надежда…

Гром неистово грохотал, и оконные стекла звенели при каждом раскате. Ослепительные вспышки молний проникали в комнату, несмотря на то что она была ярко освещена лампами. Створка окна, которую кто-то забыл закрыть, яростно колотилась о раму под порывами ветра.

Жиль взял свернутый листок бумаги, лежавший рядом с половинками медальона. Бумага была грубая, шершавая на ощупь. Боссюэ осторожно, почти с благоговением стал разворачивать листок. Бумага, раскрываясь, захрустела. Судя по ее виду, она была очень древней. Казалось настоящим чудом, что она сохранилась в таком хорошем состоянии. У Жиля от волнения едва не подогнулись колени, когда он увидел, что на листке было что-то написано. Дрожащими пальцами Боссюэ торопливо развернул его полностью.

Оглушительный удар грома заставил его вздрогнуть. Открытая створка окна забилась с еще большим неистовством, так же как и его сердце. Казалось, будто наступил конец света.

Посередине листа были видны блеклые бурые строки, выведенные изящным и аккуратным почерком. Во время чтения на лице Жиля стала проступать радостная улыбка, но, дойдя до конца тайного послания, он вдруг заметил, что по лицу его текут слезы. Бушевавшая на улице буря стала стихать, дождь стучал уже с меньшей силой, и Боссюэ почувствовал, что на душе у него тоже наконец стало легче. Более или менее успокоившись, он еще раз перечитал послание:

Пути Господни неисповедимы, и скрыты от нас, ничтожных рабов, его мудрые замыслы. Но, по своей неизмеримой милости, он подарил нам, недостойным, счастье лицезреть святую плащаницу, в которой Спаситель наш покоился во Гробе Своем, пока не воскрес на третий день в доказательство безграничного могущества Господа. И потому я приглашаю Вас, Великий магистр, приехать к нам в монастырь, дабы воочию увидеть то, что послал нам наш Господь Бог, и ваша мудрость, несомненно, превосходящая нашу, укажет нам, как следует поступить.

Монастырь Поблет, пятнадцатое сентября тысяча пятьсот четвертого года от рождения Господа нашего Иисуса Христа

15

1507, Гранада

К началу XVI века инквизиция приобрела в Испании небывалую силу, и суд ее стоял надо всем. Первым Великим инквизитором, выбранным католическими королями в конце XV века, был монах-доминиканец Томас де Торквемада, настоятель монастыря Святого Креста в Сеговии. Именно он сделал инквизицию той могущественной и вездесущей организацией, с которой не могла соперничать никакая другая. Дело Торквемады продолжил другой монах-доминиканец, Диего де Деса, архиепископ Севильи, возглавлявший инквизицию почти десять лет. Однако наиболее значительной и влиятельной фигурой в жизни и политике Испании был третий Великий инквизитор Франсиско Хименес, вошедший в историю как кардинал Сиснерос.

Кардинал Сиснерос был набожным и умным человеком с сильным характером и стальной волей. Он изучал теологию и право в Саламанке и Риме — авторитетнейших в то время университетах Европы. Будучи членом ордена францисканцев и поддерживаемый кардиналом Мендосой, Сиснерос стал духовником и главным советником королевы Изабеллы Кастильской, а затем и архиепископом Толедо. Он был так популярен при кастильском дворе, что после смерти королевы гранды Кастилии предпочли его Фердинанду Арагонскому, мужу Изабеллы, и избрали его регентом королевства. Однако Сиснерос отказался, не желая портить с Фердинандом отношения и считая, что власть в Кастилии по праву должна была принадлежать королю Арагона. За это он получил сан кардинала и в 1507 году был назначен Великим инквизитором.