Последний самурай - [37]

Но даже попурри когда-нибудь кончается, и вот Либерейс проваливается в глубокий сон.

Захотелось прояснить мысли. Голова должна быть ясной, мысли холодными и отстраненными.

И я решила послушать Гленна Гульда, исполняющего отрывки из «Хорошо темперированного клавира». В студии звукозаписи Гульд выдавал девять или десять различных вариантов исполнения этой пьесы, и каждая нота была у него самим совершенством, и каждый из отрывков отличался от другого по характеру и темпераменту исполнения. Я была просто не способна мысленно проиграть все это в голове, а потому решила послушать его исполнение прелюдии к этому произведению до минор, которая начинается с бурного стаккато, а затем мелодия вдруг переходит в тихую и плавную. Затем я прослушала прелюдию 22 си-бемоль минор в его же исполнении, сама сыграть вот так без педали я бы не смогла. Возможно, подумала я, ее вообще не следует играть с педалью, ее следует играть легато. И однако же, резкость и отрывистость, с которыми Гульд исполнял отрывок, как-то диссонировали с холодностью и сложностью этой музыки. И это наводило на мысли об экспрессивности, с которой Либерейс изливал свое сердце практически первой встречной.

А Либерейс тем временем все еще спал. Голова на подушке, бледное лицо, высокий лоб, череп, в котором заключен спящий мозг. Какая же, однако, жестокость заключается в том, что всякий раз, просыпаясь, мы вынуждены откликаться на то же имя, жить теми же воспоминаниями, иметь те же привычки и делать те же глупости, что делали весь день перед тем как уснуть. И мне не хотелось, чтобы он проснулся и принялся за то же самое.

И еще мне не хотелось быть здесь, когда он проснется, но было бы невежливо уйти не попрощавшись, не оставив хотя бы записки. С другой стороны, что я напишу ему в этой записке? Не могу же я написать: «Спасибо за чудесный вечер», потому что ничего чудесного в нем не было; или «Надеюсь, увидимся снова» — вдруг он сочтет, что я жду не дождусь этой встречи? И невозможно было написать: «Я ужасно провела вечер» или «Надеюсь, никогда не увидимся снова», потому что это было бы просто неприлично. А если начать придумывать записку ни о чем, то на это как раз бы и ушли те пять-шесть часов, через которые он должен проснуться.

И тут мне пришла в голову идея.

В записке надо намекнуть, что у нас мог бы состояться весьма занимательный разговор, но так уж получилось, что мне необходимо было уйти (здесь придумать какое-то дело или важную встречу). И вместо неопределенных намеков на этот перспективный и занимательный разговор записка должна представлять собой как бы элемент этого разговора или дискуссии, которая внезапно оборвалась на самом интересном месте. При этом следует учесть, что Либерейс как раз из тех, кто интересуется такими вещами, как, к примеру, Розеттский камень. И текст должен быть понятным, и в то же время дать ему возможность несколько скептически взглянуть на подачу этой проблемы в целом, что, в свою очередь, явится намеком на то, что дискуссию можно продолжить позже, пусть даже дата и время этой встречи никак не обозначены. И мне всего-то и надобно, что написать короткий отрывок на греческом, а затем снабдить его переводом, транскрипцией, словарем и грамматическими комментариями. Для чего потребуются определенные усилия с моей стороны, возможно даже напрасные, если вдруг окажется, что наш скептик не слишком знаком с такими словами и понятиями, как средний залог, двойственное число и тмезис, что означает расчленение сложного слова посредством другого слова. Я не слишком сильна в социальных дилеммах, но это решение показалось просто гениальным. Составление записки займет около часа (несопоставимо с пятью-шестью часами придумывания другой, более светского содержания), успешный результат практически гарантирован (к тому же позволяет избежать грубости в случае ненаписания записки вообще). И то, что после этого Либерейс ни за что и никогда не захочет видеть меня снова, совершенно очевидно.

Я поднялась, оделась, пошла в соседнюю комнату, достала из письменного стола листок бумаги. Потом пошарила в сумочке и достала гелиевую авторучку, которая пишет совсем тоненько, ведь весь текст надо было уместить на одной странице. Уселась и принялась за работу. Было три часа ночи.

Похоже, вы сомневаетесь в существовании Розеттского камня (небрежно начала я). А что скажете вот об этом?

Илиада, Песнь семнадцатая. Коней печальных узрев, милосердствовал Зевс, промыслитель

Μυρομένω δ’ ’άρα τώ ye ’ιδὼν ’ελέησε Κρονίων,

^{muromenō d’ ara tō ge idōn eleēse Kroniōn}

Видя скорбящих, сын Кронидов почувствовал жалость

κινήσας δὲ κάρη προτὶ ‛ὸν μυθήσατο θυμόν

^{kinēsas de karē proti hon muthēsato thumon}

И, главой покивав, в глубине проглаголил душевной:

’ά δειλώ, τί σφω̃ί δόμεν Πηλη̃ί ’άνακτι

^{a deilō, ti sphōi domen Рēlēi anakti}

«Ах, злополучные, вас мы почто даровали Пелею?

θνητω̃, ‛υμει̃ς δ’ ’εστὸν ’αγήρω τ’ ’άθανάτω τε;

^{tknētōi, humeis d’ eston agērō t’ athanatō te}

Смертному сыну, не стареющих вас и бессмертных?

’ή ‛ίνα δυστήνοισι μετ’ ’ανδράσιν ’άλγε’ ’έχητον:

^{ē hina dustēnoisi met’ andrasin alge’ ekhēton}