Последний предел - [60]

— А вам разве не пора возвращаться?

— Они и без меня обойдутся.

— Это же ваша выставка.

— Но я должен быть здесь.

— Мы больше не нуждаемся в вашей помощи!

— А так было бы проще.

Я выпустил локоть Каминского, обошел их обоих и прошипел Квиллингу на ухо:

— Оставьте его в покое и возвращайтесь к гостям!

— Вы что, теперь будете мне приказывать?

— Я же пишу рецензии, а вы выставляете работы. Мы ровесники. Я буду писать о каждой вашей новой выставке.

— Не понимаю вас.

Я вернулся на свой пост и взял Каминского под локоть.

— Но, может быть, мне действительно пора к гостям.

— Может быть, — подтвердил я.

— Это все-таки моя выставка.

— Вот именно, — откликнулся я.

— Ничего не поделаешь.

— Досадно, — поддакнул я.

— Для меня это честь, — объявил он, — большая честь, Мануэль.

— А вы, собственно, кто? — спросил Каминский.

— Он просто неподражаем! — воскликнул Квиллинг. — До свиданья, Себастьян!

— До свиданья, Алонзо!

Несколько секунд мы с ненавистью смотрели друг на друга, потом он повернулся и взбежал по лестнице. Я перевел Каминского через улицу к машине Эльке. Просторный «мерседес», скоростной и роскошный, почти такой же красивый, как и украденный «БМВ». Иногда мне казалось, что деньги зарабатывают все, кроме меня.

Мне приходилось сосредоточиваться, чтобы не съехать с полосы, я был слегка пьян. Опустил окно и быстро пришел в себя от прохладного воздуха, нужно пораньше лечь спать, завтра мне потребуется ясная голова. Наверное, вечер удался, они видели меня в обществе Каминского, все прошло хорошо. И все-таки мне отчего-то взгрустнулось.

— Я знаю, зачем вы это сделали, — сказал Каминский. — Я вас недооценивал.

— О чем вы?

— Вы хотели мне показать, что меня забывают.

Мне понадобилась минута, чтобы понять, что он имеет в виду. Он откинул голову и глубоко вздохнул.

— Никто не знал ни одной моей картины.

— Это ничего не значит.

— Ничего не значит? — повторил он. — Вы же собираетесь писать обо мне книгу. Это вас не насторожило?

— Нисколько, — солгал я. — Книга получится великолепная, ее появления все с нетерпением ждут. А потом, вы же сами это предвидели: сначала ты неизвестен, потом знаменит, потом тебя снова забывают.

— Неужели я это говорил?

— Конечно. А Доминик Сильва рассказал…

— Не знаю такого.

— Доминик!

— Никогда не встречал.

— Не станете же вы утверждать…

Он резко выдохнул и снял очки. Глаза у него были закрыты.

— Если я говорю, что никогда не встречал такого-то, значит, это правда. Я его не знаю. Верьте мне!

Я промолчал.

— Вы мне верите? — спросил он, словно ему небезразличен мой ответ.

— Да, — ответил я тихо, — конечно.

И вдруг я действительно в это поверил, я с готовностью поверил бы всему, что он скажет, меня уже ничто не волновало. Меня даже не волновало, когда выйдет книга. Единственное, чего я хотел, — это спать. И еще я не хотел, чтобы он умер.

XI

шел по улице. Каминский был не со мной, но где-то поблизости, и я торопился его забрать. Навстречу мне все спешили какие-то люди, я споткнулся, упал, хотел было встать и не смог: мое тело отяжелело, на меня навалилась сила тяготения, меня задевали чьи-то ноги, чей-то ботинок наступил, не причинив боли, мне на руку, я изо всех сил оттолкнул не отпускающую меня землю; потом я проснулся. Половина пятого утра, я различил очертания шкафа и стола, темное окно, а рядом пустую постель Эльке. Откинул одеяло, встал, понял, что хожу босиком по ковру. Мне показалось, что кто-то или что-то скребется в шкафу. Открыл дверцу. В шкафу сидел Каминский, скорчившись, опершись подбородком о колени, обхватив ноги руками, и светлыми пронзительными глазами смотрел на меня. Он хотел было что-то сказать, но стоило ему произнести лишь слово, как вся комната рассеялась; я почувствовал тяжесть одеяла. Горький привкус во рту, отупение, головная боль. Шкаф, стол, окно, пустая постель. Десять минут шестого. Я откашлялся — голос был какой-то чужой — и встал. Я понял, что хожу босиком по ковру, и некоторое время, поеживаясь, рассматривал в зеркале шашечки на своей пижаме. Подошел к двери, повернул ключ, открыл. «А я уж было думал, что ты так и не спросишь!» — сказал Манц. «Ты уже знаешь?» — из-за его спины протиснулась Яна. Что знаешь? Да о чем они? «Ну же, — увещевал меня Манц, — не притворяйся!» Яна задумчиво накручивала прядь волос на указательный палец. «Расточительство, — радостно сказал Манц, — все лишь вздор и расточительство, милый мой». Он достал из кармана платок, манерным жестом махнул мне и рассмеялся так громко, что я проснулся. Окно, шкаф и стол, пустая постель, сбитое одеяло, подушка упала на пол, у меня болело горло. Я встал. Поняв, что хожу босиком по ковру, я испытал такое чувство нереальности, что схватился за изголовье постели, но оно стремительно выскользнуло из-под моих пальцев. Теперь я понял, что это сон. Подошел к окну и поднял жалюзи: светило солнце, по парку шли люди, проезжали машины, начало одиннадцатого, никакой не сон. Я вышел в прихожую. Пахло кофе, из кухни доносились голоса.

— Это вы, Цёльнер?

Каминский сидел за кухонным столом в халате и в черных очках. Перед ним стоял апельсиновый сок, мюсли, вазочка с фруктами, джем, корзинка со свежей выпечкой и чашка дымящегося кофе. Напротив сидела Эльке.