Последний предел - [6]

Поезд выехал на перрон, затормозил, двери открылись.

Юлиан в оцепенении застыл. В нем поднимался страх, затягиваясь петлей на шее и наполняя его целиком. Он сжал кулаки.

Потом поднялся в вагон.

Он был сам не свой. И когда поезд уже давно отъехал и вокзал скрылся из поля зрения, когда рельсы начали сходиться и расходиться, а электропровода подниматься и опускаться и первые луга, такие коричневые и сырые, смешались со скученными домиками, он по-прежнему еще не осознал все случившееся. Во рту пересохло, в желудке вяло сверлило; и вдруг ему так захотелось домой, что на глазах выступили слезы. Сиденья сплошь потертые, из ящичка для мусора торчали сплющенные банки. Какой-то полный господин впился в него водянистым взором. Дверь вагона отворилась, и вошел кондуктор. У Юлиана екнуло сердце и перехватило дыхание. Да, об этом он не подумал.

Неужели теперь в тюрьму? Лучше со всем соглашаться или твердить, что перепутал поезда или заблудился. Кондуктор приближался, толстяк выудил кошелек, повертел в руках и купил ему билет, кондуктор кивнул, облизал губы и проследовал дальше. За окном проседали и поднимались провода, озеро блеснуло словно видение.

— Не стоит благодарности, — сказал толстяк. Бледный как поганка, дряблые, обвисшие щеки, глаза навыкате и мятая куртка. Но смотрел он приветливо. — Если не придумал, куда податься…

— Нет, спасибо, — быстро перебил его Юлиан.

— Однажды я тоже убежал из дому. Можешь ко мне. Я знаю, каково это.

— Я не убежал!

— Конечно, конечно. Ясное дело!

Некоторое время толстяк неподвижно глядел перед собой; когда поезд остановился, он встал, волоча ноги, добрался до дверей и вышел. Юлиан еще видел, как он грузно и медленно прошаркал по перрону, печально улыбаясь. Поезд тронулся. Смеркалось, четкой линией нарисовались очертания холмов. Мимо неслись хлопья, Юлиан продирался сквозь метель, но почему-то все еще топтался на одном месте, вдруг споткнулся, упал и широко открыл глаза, вагон был почти пуст. На следующей станции он сошел.

Крошечный вокзал, и только, на вывеске незнакомое название, здесь тоже был мужчина в военной форме — «Часть вторая». Юлиан опустился на скамейку. Люди неподвижно застыли возле чемоданов, какой-то человек — прислонившись к прилавку передвижной закусочной. Никто не разговаривал. Он ждал. Никто не разговаривал и не шевелился.

Юлиан наклонился вперед. Красные фонари освещали рельсы, чуть подальше, в ста метрах, замер поезд. С другой стороны на путях валялись окурки, клочки одежды, расплющенный мячик, мешок. И рука.

Он зажмурился, мгновение длилось, не желая проходить. Что-то маленькое и белое, да еще с пятью пальцами и, чем дольше он всматривался, все более напоминавшее человеческую руку.

Мгновение наконец прошло. И мешок обернулся телом, в тени, словно на переливающемся календарике, мелькнули две ноги. А расплющенный мячик оказался головой. Без лица, без волос, нечто жуткое и диковинное. Но все же голова.

Радостно закричал чей-то ребенок. Из громкоговорителя послышалось невнятное объявление, потом воцарилась тишина. На соседних путях стоял встречный поезд; это произошло только что, у всех на глазах. Юлиан потер лоб, руки онемели, словно вылитые из железа, пальцы с трудом шевелились. Мимо проследовал полицейский, делая большие шаги и озираясь по сторонам, будто что-то искал. Юлиан зажмурился. Это, должно быть, сон, видение, порождение неуемной фантазии, ничего по правде, решил он, и хотя все его тело затекло, этому наверняка есть другое объяснение, а если даже нет, что с того. Он резко поднялся. Какая-то женщина с упреком впилась в него глазами. Собрав последние силы, Юлиан развернулся и медленно тронулся с места.

Видимо, ему удалось отойти от вокзала на некоторое расстояние. Так как в следующее мгновение, — словно открывшаяся ему на перроне картина вычеркнула из памяти, а может, из времени несколько минут, — он очнулся на скамейке между каменным всадником и отключенным фонтаном. Человек в рабочем комбинезоне, насвистывая песенку, тащил за собой грабли. Потом все стихло.

Ни ветра, ни дождика, и куртка худо-бедно его согревала. На небе только в нескольких местах зажглись звезды, маленькие и далекие, будто ненастоящие. А не привиделось ли ему мертвое тело, разорванное на части, там, на рельсах? Теперь все казалось таким далеким, не совсем правдоподобным и не увязывалось с остальным: день, школа, кукурузные хлопья и трамвай, да еще горох на обед. Но оцепенение не прошло, руки по-прежнему дрожали.

А потом выплыл месяц, матовый и не очень чистый. Юлиан протер глаза. Неужели он спал? Мыслями снова завладела рука, и уже невыдуманная, теперь он знал точно. За спиной послышалось шуршание, краем глаза он подметил движение; обернулся, но ничего не увидел. Рядышком в фонтане расплывалось отражение фонаря. И вдруг он понял, что рано или поздно придется умереть.

Не сегодня и даже не очень скоро, но вообще когда-нибудь; что тело можно порвать или сломать, словно обыкновенную вещь. Он посмотрел на руки: две серые ладошки, узкие и изящно очерченные, а когда нашел некоторое сходство с теми, давешними, его охватил ужас, да такой, что показался непременной составляющей мира, порождением окружавшей его темноты. Пот, несмотря на мороз, градом катился по его лицу. Юлиан закрыл глаза. Попробовал представить, что его больше нет, нигде, совершенно нигде; и тут сообразил, что как раз это и невозможно, что, пока в его голове роятся даже самые никчемные мысли, ему никуда не деться, он будет жить, в любом образе, обернись ты хоть привидением, хоть человеком-невидимкой.